– У-убери э-эту ш-туковину, Ри-и-ичи, – попросил его Билл. – О-она ме-еня с-слепит.
– Конечно, Большой Билл, – тут же ответил Ричи, без всяких острот. Он не только снял радиоприемник с ветки, но и выключил, о чем Билл сразу же пожалел; тишина, нарушаемая лишь плеском воды да далеким мерным гудением насосов дренажной системы, стала очень уж громкой. Их взгляды скрещивались на лице Билла, и ему хотелось предложить им смотреть куда-то еще: чего так на него таращиться? Он что, чудик какой-то?
Но, разумеется, поступить так он не мог, потому что они ждали одного: чтобы он сказал им, что теперь делать. То, что они узнали, давило мертвым грузом, и они рассчитывали, что он укажет им верный путь. «Почему я?!» – хотелось ему закричать, но, разумеется, он знал ответ на этот вопрос. Потому что, нравилось ему это или нет, другого кандидата на роль лидера не было. Потому что он выдвигал идеи, потому что его брата убило неизвестно что, но главным образом потому, что он (как именно, он до конца так и не поймет) стал Большим Биллом.
Он посмотрел на Беверли и быстро отвел взгляд от безмятежного доверия, которое читалось в ее глазах. Да и вообще, когда он смотрел на Беверли, в нижней части живота возникали какие-то странные ощущения. Трепетание.
– Мы не-не мо-ожем пойти в по-олицию, – наконец сказал он. Даже для его ушей голос звучал хрипло и очень уж громко. – Мы не-е мо-ожем по-ойти и к на-ашим п-предкам. Если то-олько… – Он с надеждой посмотрел на Ричи. – К-как на-асчет т-твоего о-отца и ма-атери, Очкарик? О-они в‐вроде бы но-ормальные?
– Любезный, – ответил Ричи Голосом дворецкого Тудлса, – вы определенно ничего не понимаете, говоря так о моих маменьке и папеньке. Они…
– Переходи на американский, Ричи, – подал голос Эдди, который сидел рядом с Беном. Там он устроился по одной простой причине: тень Бена полностью накрывала его. Лицом – маленьким, сморщенным, озабоченным – Эдди напоминал старичка. Правая рука сжимала ингалятор.
– Они подумают, что меня пора отправлять в «Джунипер-Хилл». – Сегодня Ричи пришел в старых очках. Днем раньше дружок Генри Бауэрса, которого звали Кард Джейгермейер, подкрался к Ричи сзади, когда тот выходил из кафе с рожком фисташкового мороженого. «Ты водишь!» – закричал Джейгермейер, который весил больше Ричи на добрых сорок фунтов, и с силой ударил Ричи по спине сцепленными руками. Ричи полетел в сливную канаву, оставшись без очков и без рожка с мороженым. Левое стекло разбилось, и мать Ричи ужасно на него рассердилась, а от его оправданий отмахнулась.
«Я знаю только одно: ты слишком много времени болтаешься без дела, – заявила она ему. – Похоже, Ричи, ты думаешь, что где-то растет очечное дерево и мы снимаем с него новую пару очков, как только ты разбиваешь старую».
«Но, мама, этот парень толкнул меня, зашел сзади, этот большой парень, и толкнул меня…» – Ричи уже едва не плакал. Он не мог убедить мать вникнуть в ситуацию, и бессилие причиняло больше боли, чем отправивший в канаву удар Карда Джейгермейера, такого тупого, что его даже не направили в летнюю школу.
«Я ничего не хочу об этом слышать, – сухо отчеканила Мэгги Тозиер. – Но когда ты в следующий раз увидишь своего отца, который придет домой, едва держась на ногах, отработав допоздна три дня подряд, подумай об этом, Ричи. Пожалуйста, подумай».
«Но, мама…»
«Я сказала, хватит», – резко и окончательно оборвала сына Мэгги… хуже того, по голосу чувствовалось, что она вот-вот заплачет. Она вышла из комнаты и включила телевизор, слишком громко. А Ричи, такой несчастный, остался сидеть за кухонным столом.
Это воспоминание и заставило Ричи снова покачать головой.
– Родители у меня нормальные, но такому они никогда не поверят.
– А к-как на-асчет д-других ре-ебят?
И они начали оглядываться – Билл вспомнит об этом много лет спустя, – словно искали того, кого нет рядом.
– Каких? – В голосе Стэна слышалось сомнение. – Я не могу назвать кого-то еще, кому можно доверять.
– Тем не ме-енее… – начал Билл с тревогой в голосе, а потом возникла короткая пауза: Билл думал, как продолжить.
3
Если бы Бену Хэнскому задали такой вопрос, он бы ответил, что Генри Бауэрс ненавидит его больше, чем любого другого члена Клуба неудачников из-за случившегося в тот день, когда они с Генри прыгнули в Пустошь с Канзас-стрит, и в другой день, когда он, Ричи и Беверли убежали из «Аладдина», но прежде всего потому, что он не дал Генри списать годовую контрольную, в результате чего Генри отправили в летнюю школу и тот в очередной раз навлек на себя гнев отца, полоумного Буча Бауэрса.
Если бы спросили Ричи, он бы сказал, что Генри ненавидит его больше других из-за того дня, когда он провел Генри и его мушкетеров, уйдя от них в Универмаге Фриза.
Стэн Урис сказал бы, что Генри ненавидит его больше всех, поскольку он еврей (когда Стэн учился в третьем классе, а Генри в пятом, как-то зимой Генри тер лицо Стэна снегом до тех пор, пока у Стэна не пошла кровь и он не начал вопить от боли и страха).
Билл Денбро верил, что Генри Бауэрс ненавидел его больше всего, потому что он был худощавым, потому что он заикался и потому что любил красиво одеваться («По-о-осмотрите на э-э-этого г-г-гребаного пе-е-едика!» – воскликнул Генри в День профессиональной ориентации, который проводился в школе в апреле, а Билл пришел в галстуке; и еще до конца дня галстук с него сдернули и повесили на дерево, растущее на Картер-стрит, далеко от школы).
Генри Бауэрс действительно ненавидел всех четверых, но мальчишка из Дерри, который занимал первую строчку в личном хит-параде ненависти Генри, до третьего июля не имел к Клубу неудачников ни малейшего отношения. Первая строка принадлежала Майклу Хэнлону, чернокожему мальчишке, который жил в четверти мили от фермы Бауэрса.
Отца Генри, Оскара Бауэрса по прозвищу Буч, совершенно справедливо считали полоумным. В ухудшении своего финансового, физического и душевного состояния он винил семью Хэнлонов вообще, а отца Майка в особенности. Буч обожал рассказывать своим немногим друзьям и единственному сыну о том, как Уилл Хэнлон засадил его в тюрьму округа, когда все его, Хэнлона, куры передохли.
– Чтобы ему выплатили страховку, понимаете. – Он оглядывал своих слушателей и его глаза сверкали драчливостью (только-посмейте-меня-перебить), как у капитана Билли Бонса в «Адмирале Бенбоу». – Некоторые из его друзей солгали, чтобы подтвердить его слова, и мне пришлось продать мой «меркурий».
– Кто солгал, папа? – спросил тогда восьмилетний Генри, негодуя из-за несправедливости, допущенной по отношению к отцу. Про себя он подумал, что найдет этих лжецов, когда вырастет, обмажет их медом, свяжет и посадит в муравейник, как в некоторых вестернах, которые показывали по субботам в кинотеатре «Бижу».
И поскольку его сын никогда не уставал слушать эту историю (хотя, если б Буча спросили, он бы заявил, что рассказывал все как было), Бауэрс-старший заливал его уши ненавистью и жалобами на тяжелую судьбу. Он объяснял сыну, что все ниггеры глупые, но некоторые еще и хитрые, что в глубине души все они ненавидят белых мужчин и хотят вспахать «бороздку» белой женщины. Может, дело совсем не в страховке за подохших куриц, говорил Буч. Может, Хэнлон хотел возложить на него вину, потому что видел в нем конкурента, торгующего той же продукцией. Он так и поступил, в этом можно не сомневаться, как мы не сомневаемся в том, что говно прилипнет к одеялу. А потом в городе нашлись белые обожатели ниггера, которые согласились подтвердить его слова, да еще пригрозили отправить Буча в тюрьму штата, если тот не заплатит ниггеру. «И почему нет? – раз за разом спрашивал Буч своего сына, который слушал, широко раскрыв глаза, молчаливый и с грязной шеей. – Почему нет? Я всего лишь человек, который сражался с японцами за свою страну. Таких, как я, много, а он единственный в округе ниггер».
После истории с курами одно неприятное событие следовало за другим. На тракторе «Дир» лопнула тяга; на северном поле сломалась борона; чирей на шее начал нарывать, и его пришлось вскрыть, потом начал нарывать снова, и дело закончилось хирургическим вмешательством; ниггер использовал деньги, полученные нечестным путем для того, чтобы сбивать цены Буча, и покупатели перетекли к нему.
