уж, вы знатный мастер, – хмыкнул оперуполномоченный ЭКО Саша Александров.
– И ваши облигации я рисовал из любви к искусству. А деньги – это наносное. Для художника они пыль.
– Нанесло немало, – сказал ленинградский сотрудник, выуживая из тайника чемодан с советскими деньгами и царскими золотыми червонцами.
Старик только пожал плечами и заученно отчеканил:
– Прошу отметить, что преступление носило корыстный характер. Цели подрыва финансовой основы страны не имел.
Дед вызывал определенную симпатию. Судя по бедности обстановки, он был или жаден, или действительно не склонен к роскоши и праздности. Зато все инструменты были очень дорогие и содержались в идеальном порядке. Похоже, он один из немногих людей, которым деньги интересны не с практической, а с эстетической точки зрения. Художник! Только в Третьяковку его казначейские билеты не возьмут. В лучшем случае – в музей криминалистики.
Вот только дай таким художникам волю, они подорвут финансовую систему страны. И будем, как в революцию, миллионами расплачиваться.
– Теперь куда? – спросил дедок, когда мы закончили с обыском.
– У нас несколько дней посидите. А потом в Ленинград.
– В монетный двор? – хмыкнул гравер.
– Пока в НКВД.
– Тоже сурьезная организация.
Он встал и прихватил лежавшую в буфете котомку, где были самые необходимые вещи для пребывания в заключении. Пояснил:
– Уж лет сорок всегда под рукой котомку со всем необходимым держу.
– Это как у нас тревожный чемодан на случай войны, – хмыкнул Александров.
– Так у настоящего художника жизнь такая непредсказуемая. Вся наша жизнь – война…
На моем столе лежали свежие газеты. Утренний ритуал просмотра. Что стряслось за сутки? «Сталинский день железнодорожников»… «Подготовка англо-германских переговоров»… «Наглый выпад Польши против Чехословакии. Польский посланник в Праге вручил ноту Чехословацкому правительству, в которой выражается неудовлетворение мерами, принимаемыми чешскими властями против коммунистической партии».
А вот это интереснее. «Провокации японской военщины. Севернее озера Хасан два японско-маньчжурских отряда перешли советскую границу и попытались овладеть важной тактической высотой. В результате решительных мер провокаторы оттеснены с нашей территории. С обеих сторон имеются жертвы». Вот как! Война уже даже не стучится, а сапогом колотит в наши двери.
Я провел короткое утреннее совещание. После него начальник ЭКО попросил принять его оперативника по делу о фальшивомонетчестве.
– Пусть заходит, – согласился я.
Вскоре появился Саша Александров и с порога азартно сообщил:
– Гравер просится на встречу с руководством Управления. Говорит, у него что-то важное.
– Ну что, уважим старика?
– Уважим.
Я отдал распоряжение начальнику внутренней тюрьмы. И вскоре деда завели под конвоем в мой кабинет.
Он не унывал. Степенно поздоровался и уселся на стул.
Я ждал, что он примется выторговывать себе послабления, сдавая подельников. Но он чинно заявил:
– Приятно было работать с вами.
– С нами? – недоуменно переспросил я. – Это с НКВД?
– С вашей властью. Облигации у вас красивые, с художественным подходом. Но имеют явные дефекты в защите от подделок.
– А при чем здесь мы?
– Знаете, сейчас у меня неожиданно образовалось свободное время. Я его потратил с пользой и изложил свое мнение об уровнях защиты ценных бумаг в доступной даже невеждам письменной форме. Вот мои соображения в Наркомфин, – он вытащил из нагрудного кармана и положил на мой стол сложенные листы бумаги.
Саша Александров изумленно воззрился на дедка. Тому расстрел корячится, а он письма наркомам пишет с предложениями по совершенствованию финансовой системы.
Я пробежал глазами текст. Изложено дельно и толково.
– Рассмотрим, – заверил я.
Оставшись один, еще раз внимательного перечитал записки гравера. И что с ними делать?
А, пускай Гаевский решает…
К начальнику Управления я попал уже в полпятого. Он был задумчив. Мои доклады по текущим делам слушал вполуха.
Поведал я ему и о записке гравера:
– Там любопытные моменты. Может, и правда в Наркомфин направим?
– На ваше усмотрение, – махнул он рукой. – Хуже не будет!
Произнес это неожиданно с таким чувством, будто хотел добавить – хуже некуда. Помолчал, что-то обдумывая, и сказал:
– Вот что, Ермолай Платонович. У нас тут неожиданный поворот по делу «Пролетарского дизеля» получается. Кое-что мы упустили. И тут ваша агентура сильно пригодится.
– Не прошло и года.
– Не ершитесь. Мы в одной лодке. Нужно обсудить, как не ударить лицом в грязь перед Москвой. И даже больше – отличиться!
– Это мы завсегда.
Гаевский посмотрел на часы выразительно:
– Времени нет. Мне в обком. Заседание бюро по сельскому хозяйству. Хотят послушать, как мы кулаков выкорчевываем. Нам есть чем отчитаться. Вон, одна банда кулацкого недобитка Плетнева чего стоит… После одиннадцати подходите. Сам, чувствую, всю ночь работать буду. Не поздно?
– Годится…
Вышел я из кабинета начальника озадаченный. Что-то Гаевский излишне суетится сегодня. И что за неожиданный поворот в деле? Может, из Москвы пошли движения по моему письму?
Какое-то нехорошее ощущение вдруг обрушилось. Даже не чувство собирающейся грозы. А уверенность, что гроза уже грянула.
А может, плюнуть на все и начать рубить шашкой? Граца кинуть в камеру своей властью. Хотя Гаевский не даст, но можно подождать, пока он опять в командировку укатит, странник наш. Или легче просто взять Ефима за шкирку, незаметно так для посторонних глаз, да и кинуть в подвал за городом. Туда же – связника-обувщика. А заодно и исполняющего обязанности директора «Пролетарского дизеля» Зорина – нашего главного подозреваемого. Хрен с ними, с изощренными разработками. Грузить всех в кузов, а потом выбивать показания вместе с соплями! Конечно, остальная вражеская агентура при таком подходе тут же разбежится. Но кого-то мы еще прихватим.
Ну, если совсем меня крепко прижмут, что не вздохнешь, можно взять да и незатейливо перестрелять фигурантов. А там хоть трава не расти. Как ни залихватски и фантастично звучал этот вариант, но если выхода иного не увижу, так и сделаю. Если только самого раньше не грохнут…
Вечер. Коридоры и кабинеты Управления затихли.
Ну все, пора к начальнику. Чем этот самовлюбленный карьерист порадует? Наверняка какая-то каверза, на которую его Грац надоумил. Ничего, не первая и не последняя.
Я накрутил диск внутреннего телефона:
– Можно к вам, Михаил Семенович?
– Да, я вас жду, Ермолай Платонович. С нетерпением…
Зайдя в отдельный начальственный подъезд, я бодро взбежал на четвертый этаж. Секретарши и ординарца в приемной уже не было. Заходи к руководству кто хочешь. Пролетарская демократия.
Я так и сделал – постучался и вошел.
Все же Гаевский артист. Многолик и непредсказуем. Сейчас он гордо возвышался в позе римского патриция за столом и излучал величие:
– Заходите, Ермолай Платонович. Жду вас, жду.
Меня жгли любопытство и ожидание, а еще ползла тревожная холодная змейка
