— Нагулял тело, наел пузо! Коронованный идиот! Тупица! Не продумал пути к оступлению. Да ведь в то, что корона существует, по настоящему и не верилось. Просто игра увлекала! Да и корона-то, может, и не скифская, и не золотая.
Но… сдаться на милость крючков? Да ни за что на свете! Он всегда их дурачил с великой легостью. Он всегда был болен, но был сильнее их, здоровых. Сдаться? Нет!
Карлик снял корону, оглянулся, увидел бегущего к нему Шершпинского, озорно свистнул, и швырнул корону в реку.
— Мы оба воры, но я вор честный, а вы — нет! Ауфвидерзеен! — крикнул Зонтаг-Брук и бросился с обрыва.
Шерпинский застыл, как соляной столб, к краю обрыва и подойти-то было страшно.
44. "И В ВОЗДУХ ЧЕПЧИКИ БРОСАЛИ…"
Философ Горохов совсем недолго пробыл в тюремном замке. Уже через полмесяца его провели в кабинет к Евгению Аристарховичу. Горохов думал, что придется оправдываться, доказывать свою невиновность. А Евгений Аристархович открыл ему навстречу свои объятия:
— Уважаемый мой наставник! Прошу прощения за доставленное вам беспокойство, но вы сами виноваты, в плохую компанию затесались.
— Компания, как компания! — взъершился Горохов, — чего тебе от меня надо? Может, пытать будешь?
— Помилуйте! Философ Александрович! Как можно! Я же помню, как вы, будучи прокурором, меня, вчерашнего посредственного гимназиста, пристроили в присутственное место, дали должность. С этого момента началось мое восхождение по служебной лестнице.
Теперь я хочу сообщить вам приятную для вас новость. Господина Шершпинского арестовали, увезли в столицу для разбирательства.
Евгений Аристархович понизал голос:
— Скажу больше, сам Герман Густавович стоит на пороге отставки. Он ездил в Омск, говорят, что стоял там на коленях перед генерал-губернатором. Но отставки ему не избежать. Просто в Петербурге пока еще не подобрали ему замену.
— Его судить мерзавца надо! Вот уж кто преступник, так преступник!
— Не нашего это ума дело, дорогой Философ Александрович, царем он был назначен, царю и решать. Таких не судят, вы же знаете. Скажут: утомился, надо дать отдохнуть, да и переведут в другое хлебное место.
— Ладно, Женька! Я понял, что ты меня отпускаешь.
— Конечно! И прошу извинить за все доставленные вам неудобства. Но кто же вас просил дружить с таким человеком, как Рак?
— Рак? Кто это такой?
— А карлик.
— Его звали Зонтаг-Брук.
— Как выяснилось, у него много имен и фамилий. Среди шпаны он известен, как Рак.
— Ага! Но уж очень он такой, авантажный и вальяжный, маседуан и маскарон.* Всё науки превзошел. Поймали его? Нет? На заимке есть портрет, можно срисовать и отдать агентам.
— В этом нет нужды, Философ Александрович. — Сего Рака надо искать теперь на дне Томи. Боюсь, что его уже съела рыбка. За ним множество художеств. Вот, скажем, недавно нашли в склепе бедного юношу Мишу Зацкого. Заманил его Рак. А матушка Мишина и без того была больна, а как узнала о судьбе сына, так сразу скончалась. А вот, пойдем, в кладовку, что я вам покажу.
Евгений Аристархович взял Горохова под руку. Они спустились в подвал. Евгений Аристархович подошел к бочке, рывком скинул с неё крышку. Горохов глянул, отступил:
— Что это? Человек в воде?
— Человек в рассоле. Это привез неизвестный мужик в подарок Шершпинскому. Сказал, что бочка с кочанной капустой в подарок из деревни. А там засоленное тело беглого каторжника Петьки Гвоздя, или же иначе Петра Гвоздарева. И этот подарочек устроил Рак. Гвоздь ему стал не нужен. Вот с какими фруктами вы возжались!
— Да, я чувствовал что-то неладное, да, видно, с годами нюх потерял. Это же мнимый купец Лошкарев! Ах, мазурики! Ну, собаке и смерть собачья… А Улафа ты освобождаешь?
— Зачем же? Иностранный шпион, участвовал в банде. Зачем же я буду останавливать такое хорошенькое дельце?
— Ты, Женька, брось! Я сего шведа знаю. Он настоящий ученый и никакой не шпион. Он и так уже настрадался. Давай-ка, выпусти его. Иначе и я из кутузки никуда не пойду. Да ты награду на каком-нибудь ином деле заработаешь. А вот буду я новый прииск открывать, тебя в долю возьму, богатым станешь.
— Ну, мне за золотом гнаться не приходится. Я к своей работе прикипел. Ладно, казнить, так казнить, миловать, так миловать! Так и быть, выпущу твоего шведа. Только ты, Философ Александрович, сам проследи, чтобы он побыстрей уехал из Томска. И лучше всего, чтобы он вообще убрался из России в свою Швецию.
— Ладно! Но я хочу выйти отсюда вместе с ним.
— Что ж. Сейчас его приведут.
И вскоре привели Улафа. Одежда на нем была изорвана в клочья, тело всё в синяках и ссадинах. Он заметно поседел.
— Ну, как тебе, швед, наша российская наука? — спросил Философ Александрович. Улаф промолчал, Видно, было не до разговоров.
— Идем, швед! Нас отпускают! — сказал Философ Александрович.
— Подождите! — остановил Евгений Аристархович, — я не могу выпустить господина Страленберга в таком виде. Гаврила Гаврилович! Принесите господину Страленбергу новый костюм.
Охранник Гаврила Гаврилович через минуту вернулся в кабинет с отличным новым гороховым костюмом.
— Нет ли костюма другой расцветки? — невольно спросил несчастный Улаф. На что Гаврила Гаврилович привычно ответил:
— Бери, барин, что дают, у нас не хранцузский магазин.
Вскоре Улаф и Горохов шли уже по Почтамтской. Навстречу им двигалась пышная процессия. В коляске, которая вся была засыпана цветами, ехал угрюмого вида человек. За коляской следовал пожарный оркестр, солнце резвилось на медных касках и трубах. Звучала музыка. Музыканты исполняли попеременно, то старый российским гимн "Коль славен Господь во Сионе", то новый " Боже, царя храни". Обычно оба этих гимна исполнялись в особо торжественных случаях.
Женщины из открытых окон бросали на дорогу цветы, подбрасывали в воздух свои чепцы. Крик "ура" катился от окна к окну.
— Чего орёте? — ухватил Горохов за ворот восторженного гимназистика.
— Ивана Алексеевича Комиссарова везут. Из ссылки едет. Каторжник бывший. В Петербурге его сын, Осип Иванович, государя императора спас. Караказов стрелял, а Осип-то руку преступную с пистолетом в сторону отвернул. Вот отец Осипа теперь едет в столицу с почетом.
— Видишь, что творится, шведец? — сказал Философ Александрович. — Героя везут! Россия — страна героев! То герой Севастополя, то герой — не поймешь чего. Каторжник. А его цветами осыпают. Тут и цари, и каторжники, всё вперемешку! И сам чёрт эту Россию не разберет, а ты решил разобраться. Зря!
А вдоль Почтамтской стояли и стар, и млад, вытягивали шеи, только бы взглянуть на Комиссарова одним глазком. Ах, ах! Сам государь приказал привезти в Петербург с почетом! Воспитал же такого сына, сумел же! Что? Каков с вида? Ура! Ура!
И Сесилия Ронне, и Верочка Оленева, и Амалия фон Гильзен тоже были в толпе, тоже кричали ура, забыв обо всём на свете. И граф Разумовский стоял впереди всех, у самой обочины дороги, расправляя пышные усы. И когда Комиссаров поравнялся с ним, громко сказал:
— Не выйди твой сын вовремя на прогулку, сгнил бы ты в Сибири! Да и то видно, что рожа твоя бандитская.
Давыдов говорил Сесилии Ронне, Верочке и баронессе фон Гильзен:
— Если вы полагаете, что вы сами сейчас кричите свои виваты, то вы заблуждаетесь, это в вас кричит толпа! Стихия кричит. Она вас захватила целиком полностью.
В такие минуты человек над собой не властен. Он уже не отдельная частичка мироздания, он часть огромного животного, по имени — толпа. Куда качнется это животное, туда и он качнется.
Ваши напряженные мозговые клетки сливаются в единое целое и посылают мощные волны-флюиды, которые летят по земле. И где-то в дальнем море рождается ураган, и где-то в Японии грохочет землетрясение, а в Италии просыпается вулкан. Милые женщины, остыньте, перестаньте кричать, в конце концов, это всего лишь бывший тюремщик…
Весь город собрался возле губернского правления, чтобы посмотреть, как высокое начальство выйдет встречать с хлебом солью этого бывшего каторжника.
Впрочем, не весь город. Не было в толпе Асинкрита Горина. В последние дни он страдал кровохарканьем. Давыдов не смог вылечить его. Асинкрит вызвал знаменитого доктора Бота. Тот долго простукивал грудь и спину Асинкрита согнутыми пальцами. Прикладывал к груди и спине и слушательную трубку.
В конце концов, велел пить тертый чеснок с медом. И предупредил, что жить Асинкриту осталось месяц, самое большое — два.
— Я своим пациентам никогда не лгу, — сказал доктор на прощанье.
— Доктор, а не могу ли я прожить месяца три-четыре? Я ведь еще не женат, доктор!
— О женитьбе надо было думать значительно раньше.
Теперь Асинкрит остался один в опустевшем доме, Смотреть на этого Комиссарова у Асинкрита не было ни сил, не желания. Асинкрит плакал, пинал стулья и табуретки.
