Он был прав, разумеется. Выбора у нее нет. Все прежние наивные мечты о собственном доме, семье, добром рыцаре, богатстве, славе — заволокло кровавым туманом.
Она прозрела еще в "Тихом омуте", задолго до больничной койки. В том мире, где ей выпало жить, нет места сентиментальным байкам. Красивых пташек, щебечущих на Веточке о любви и счастье, угрюмый прохожий походя снимает выстрелом из рогатки. Чуток зазеваешься, и ты уже в супе. Можно, конечно, пристроиться рядом с охотниками, прислуживать и угождать новым хозяевам жизни, получая от них щедрые подачки, но этого дерьма она уже нахлебалась. Это не по ней. Среди тех, кто пировал среди чумы, не встретила ни одного достойного человека, да их там и не могло быть. Слишком поздно она это поняла. Или не слишком?
— Сережа, милый, — бормотала она, притихнув, положив голову на его литое плечо. — Но почему спецслужба? Почему опять вся эта грязь? Мы могли бы уехать… далеко, далеко. Ну не обязательно за границу, в ту же деревню. Неужели не прокормимся? Тебе совсем не обязательно на мне жениться, я могу быть кем угодно.
Давай сбежим вместе из этого ада!
— Бежать некуда. Ты умная, красивая, отчаянная.
Пригодишься где родилась.
— Но я не хочу ни в какую спецшколу!
— А тебя никто и не спрашивает.
— Ты сейчас говоришь, как Мосол.
— Мосла больше нет. Забудь о нем.
Глава 3
ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ БАРИН
День начался тускло. Саднила печень. Он ее долго щупал, когда проснулся. Вроде не распухла, но словно острый колышек забит под правое ребро. Прикинул, сколько перегнал через нее пищи накануне — и ужаснулся. Грех чревоугодия — вот беда. И главное — проклятая мешанина: коньяк, водка, шампанское, жратва без конца и края, соленья, копченья, икра, луковый супец с бараньими почками, расстегаи, шашлык на ребрах — с пяти вечера до полуночи бесперебойная, как на вахте, ритмичная работа челюстей, а ведь ему не двадцать годков, тридцать восемь.
И как результат, на тебе! — досадная ночная осечка. Эта пышная телочка из кордебалета, Фаина, кажется, уж как старалась, как заводила, изгрызла до костей, а похоже так ни разу ей и не воткнул. Стыд-то какой!
Кстати, где она?
Огляделся — слава Богу, дома. Лепные потолки, мебель, зеркала. Шторы плотно сомкнуты, малиновый отсвет на карнизах. Родная спаленка на Сивцевом Вражке — и то хорошо.
Шумнул с хрипотцой:
— Фая! Фаечка! — ни звука в ответ. Кое-как слез с кровати (высокая, Людовик-ХШ — не хухры-мухры), накинул халат на жирные телеса, почапал в ванную. А идти далеко, страшно — коридор метров двадцать, повороты, тупики, ловушки — темень, как у негритянки под мышкой. Квартирка просторная, ничего не скажешь, но мрачноватая, с привидениями по углам, с сырыми стенами — осколок сталинских времен. Он ее надыбал еще по первому переделу, при Гайдаре-батюшке, когда весь засидевшийся в подполье торговый люд стаей ринулся на захват городского центра, выселяя оттуда до сих пор не очухавшуюся чернь. Хапали без разбора, скупали по дешевке, спешно приватизировали, вкладывали «бабки» в недвижимость — лишь бы застолбить погуще да побольше. Кое-кто и прогорел на этом, но не он. С тех пор за пять-шесть лет много воды утекло, жизнь круто изменилась к лучшему, на шестой части суши, как и по всему миру, восторжествовал его величество доллар. Леонид Иванович Шахов неуклонно шел в гору, но уже не спешил как вначале. Спешить было больше некуда. Совков разогнали по норам, откуда они еле слышно попискивали что-то забавное о зарплате и пенсиях, НАТО надвинулся к границам, скоро, слава Рынку, ни одна шавка в этой стране без разрешения не откроет свою поганую пасть.
Сын небогатых родителей (отец — учитель, мать — партийный работник), Леня Шахов сделал головокружительную карьеру: депутат, миллионер, звезда телеэкрана, — и наравне с лучшими людьми страны накупил себе много жилья, и здесь, в бывшей Совдепии, и, естественно, за бугром (комплекс бездомного скитальца); но эту, пятикомнатную хатенку, первую звездочку преуспеяния, выделял на особицу, как-то ностальгически привязался к ней сердцем. В тревожные дни, когда в желудке сгущался беспричинный страх, или попросту надоедала безмозглая Катька-супружница (ничего не попишешь, дочь крупняка из правительства), бежал не на Канары, как прочие, оттягивался в тихом, тенистом переулке: накупал побольше пойла, отключал телефоны и замыкался в сумрачной каменной келье посреди буйнопомешанной Москвы, чувствуя почти мистическую защищенность ото всех житейских бурь. День, два, три не высовывал носа на волю, пока не спадало, не отпускало знобящее беспокойство.
Из ванной вышел посвежевший, вполне готовый к новому трудовому дню. Зашел в гостиную, чтобы пропустить натощак рюмашку, простимулировать притомленную печень, и тут наткнулся на энергичную безотказную Фаинку, дремавшую в кресле голяком с пустой бутылкой виски в обнимку. При его появлении девица встрепенулась, пролились синие лучи из припухших глаз. Стыдливо прикрылась ладошкой.
— Доброе утро, Леонид Иванович!
— Доброе, доброе, — пробурчал он. — Почему здесь? Чего домой не уехала?
— Сами не велели, Леонид Иванович. Обещали чем-то утром порадовать, — хихикнула, выжидая его реакцию.
Шахов молча прошагал к бару, нажал кнопку, открылось бездонное алкогольное мерцание. Выбрал наугад бутылку крепкой, анисовой, набулькал в хрустальную стопку, запрокинул голову, выпил, глубоко вздохнул. Острая жидкость будто нежным огнем прогладила пищевод. Первая сигарета и первый глоток зелья — ничего нет лучше на свете.
Обернулся подобревшим ликом к шелапутной девице.
— Говоришь, обрадовать обещал?
— О да, босс!
— Ну иди сюда, налью.
Подбежала собачонкой, грудь прикрыла косынкой, но рыжий лобок игриво топорщился, сиял, как молодое раннее деревце на рассвете. Нацедил настойки в фужер, приняла с реверансом. Близость сочной розовато-золотистой плоти взбодрила Леонида Ивановича, но как-то слабо, без обычного зуда в чреслах. Пока пила, ухватил ее груди под косынкой, крепко сжал, потискал.
Даже не поперхнулась, кобылка перезрелая.
— Может, в душ сбегать? — пролепетала блудливо.
— Никаких душей, — отрубил строго. — Одевайся — и вон. Нет, погоди, ступай кофе приготовь.
Вернулся в спальню, мгновенно забыв о Фаинке.
Развалился в халате на подушках, дымя черной карельской трубкой. Прикинул дневную программу. Дел сегодня немного, но есть важные: прямой эфир на пятом канале, встреча с банкиром Сумским и, главное, проплата в клинике Поюровского. Беспокоила не проплата, а сам Василий Оскарович, оборотень в белом халате.
Уже не раз и не два Шахов пожалел, что сошелся с ним в одной упряжке, поддавшись на льстивые уговоры и на то, что Поюровский вроде бы наткнулся на золотую жилу, которую никто до них не разрабатывал. Однако их монополия в довольно щекотливой сфере бизнеса продержалась ровно столько, сколько пробыл у правительственного корыта некто академик Чагин, осуществлявший надежное прикрытие каналов сбыта. С его неожиданным уходом в мир иной (на молоденькой медсестричке загнулся стервец!), оставленный без надлежащего присмотра рынок заполнился конкурирующими фирмами, как ухоженная грядка сорняками, — это во-первых. Во-вторых, сбыт "элексира жизни" и прочего в том же роде стал чересчур опасен, и эта опасность, учитывая ситуацию очередного передела собственности, вряд ли перевешивала пусть и значительные прибыли их совместного предприятия. Но поди втолкуй это Поюровскому. Обуреваемый первобытной жадностью, суперинтеллектуал готов был, кажется, на любом перекрестке вывесить рекламу: "Свежие младенцы и чистейшая кровь — только у нас! Цены ниже средних!"
Бомба могла взорваться в любой момент. Разумеется, общественное мнение и правоохранительные структуры в рыхлеющем, разодранном на куски государстве ничего не значили, но новые хищники-беспредельщики, ворвавшиеся в бизнес буквально за последний год (на волне очередного пришествия рыжего Толяна), обладающие уже вовсе непомерным аппетитом, любую оплошность могли использовать для того, чтобы вышвырнуть их с ухоженной коммерческой нивы. Подобное вышвыривание, как подсказывал опыт реформ, обычно сопровождалось примитивной физической вырубкой предыдущих пайщиков-акционеров.
Заслуженный врач республики Василий Поюровский по многим внешним характеристикам вроде бы принадлежал к тем хлипким интеллигенткам, толпой собравшимся у трона, для которых малейшее личное ущемление было равносильно мировой трагедии, именно поэтому они были столь пугливы и жидки на расправу и при соприкосновении с реальной действительностью ломались, как сухие стебельки на ветру. Не успеет такой нажраться досыта, а уже глядишь несут с почестями куда-нибудь на Ваганьково — то ли инфаркт, то ли крутой запор. Совсем не то — Поюровский.
