Лыков-младший вместе с другом Валерой и примкнувшим к ним Лехой зачастили в театр к Лыкову-старшему. Они искали встречи со спецом по саважу и встретили его в кулуарах. Но, раболепно попросившись в ученики, напоролись на твердый отказ. Мало того, знаток саваж еще и отчитал Пашу за то, что он «показывает что не надо всем подряд». Отчитал, как завуч первоклашку.
Однако Валерка не успокоился. Евдокимов рьяно приступил к совершенно безнадежным поискам секций саваж, или сават, или, на худой конец, французского бокса. И, естественно, таковых секций не отыскалось. Зато нашлось много других. И Валерка начал захаживать во все подряд единоборческие секции по очереди. Благо, на первое занятие в платное подполье пускали на халяву. (Официальные школы бокса, самбо, вольной и классической борьбы Евдокимов забраковал заочно и заслуженно.) Скоротав время в задних рядах занимающихся, по окончании очередной первой тренировки Валерка подходил к очередному сэнсэю (если это была тренировка по каратэ), или к шифу (если был на тренинге кунг-фу) и просил показать, как Наставник защищается от наскока в голень. Валерка успел травмировать голени десятку сэнсэев и пятерым шифу, прежде чем вовсе не восточный единоборец, а стопроцентно отечественный тренер рукопашного боя отреагировал на атаку в ногу таким образом, что едва-едва не сломал атакующую конечность Евдокимова, а сам остался совершенно невредим.
Да-да, как раз в ту пору вычурный восточный мордобой советского разлива (речь опять идет о самозванцах) начал потихоньку приедаться, и в единоборческом подполье появились разнообразные «рукопашники». Некоторые с фольклорным оттенком, якобы «реставраторы» боевых школ древних славян (эти некоторые — законченные козлы, да простит мне Будда навешивание ярлыков), а иные с боевым афганским, ангольским или вьетнамским прошлым (среди этих встречались всамделишные эксперты). Появлялись даже старички, которые божились, что прошли еще сталинские университеты смертоубийства голыми руками в легендарном СМЕРШе (этих оставим без комментариев).
Валерка выклянчил у отчима субсидию в размере 10 ежемесячных рублей (в обмен на примерное поведение в быту) и пошел учиться рукопашному бою. Пару-тройку месяцев вместе с ним за компанию ходили на довольно скучные и весьма болезненные тренировки двое менее увлеченных идеей совершенствования мушкетеров, Пашка с Лешкой. Лыкову и Ситникову за три месяца успел надоесть грубый мужик-матерщинник и его наука «рвать пасти, давить яйца». Пашка решил, что для жизни вполне хватит и знаний наскока из саваж. Пашка, уязвленный талантами друга Валеры, втайне отрабатывал наскок в одиночку до тех пор, пока движение не стало получаться на пять с минусом. А Лешка Ситников охладел к искусству драки, даже не удосужившись что бы то ни было отработать. Лешка с Пашкой прекратили таскаться в полуподвал, пропахший потом и пропитанный отборным матом, похерили рукопашный бой, в то время как Евдокимов продолжал учиться калечить да убивать (гипотетически, разумеется). Что, впрочем, ничуть не сказалось на сплоченности триумвирата. Они продолжали дружить...
По окончании школы Валерка пошел в армию. Он даже не пробовал куда-нибудь поступать, тем паче «откосить». Ушел в ряды добровольно и сразу. Попросился в десантники, просьбу призывника удовлетворили.
Лешка Ситников поступил в торговый техникум, откуда через год был отчислен за прогулы. Неожиданно для всех и для самого себя Лешка вдруг влюбился в портвейн. Ситников стремительно и бесповоротно спивался. Родители сдали Ситникова в военкомат, принесли на сборный пункт пьяного, надеясь, что армия его перевоспитает.
А Павел угодил под орденоносные знамена после второй бездарной попытки поступить в театральное училище. Не было у Лыкова-младшего тяги к лицедейству. Под давлением предков он дважды кривлялся перед заслуженными деятелями в приемной комиссии и в армию ушел с облегчением — ему обрыдло зубрить басни, читать Станиславского и работать такелажником в ТЮЗе.
Лешка и Павел вернулись домой осенью. Валера отслужил годом раньше и уже плавал матросом в дальние страны на научно-исследовательском судне «Академик Келдыш». Матросить Евдокимова устроил армейский кореш, у которого вся династия ходила «в загранку» и все в порту было схвачено.
Повезло, что Лешка и Павел застали друга дома. Вместе отметили недавний дембель Лыкова и Ситникова и прошлогодний Евдокимова. Меньше всех пил «за дружбу» экс-алкоголик Лешка. Он всем сердцем был «за дружбу», однако в армии его отучили нажираться как свинья. И это не шутка, Советская армия наставляла на путь истинный многих заблудших по малолетству.
Мушкетеры чокались «за дружбу» ликером «Амаретто», а в стране угорала перестройка. И никто еще не знал, что дни той страны сочтены.
У отчима и мамы Евдокимова уже случались перебои с выплатой зарплаты. Родители Ситникова уже торговали в кооперативном лабазе по коммерческим ценам. Бабушке Павла уже не хватало пенсии на лекарства. Супруги Лыковы еще не снимались в рекламе, но уже участвовали в рекламных акциях. А куда податься дембелям мушкетерам?
Валерка звал друзей в море-океан. Говорил, что как раз — вот ведь удача! — появились вакансии на «Келдыше». И они согласились, оба. И Павел, которому пришла охота мир повидать, и Леха, который смекнул, что из загранки можно возить шмотье на продажу. Ох, как обрадовался Евдокимов согласию друзей, чуть не расплакался от радости.
Будущее всем троим казалось тогда безоблачным, а их дружба нерушимой. Они заблуждались.
Правый глаз Павла открылся и увидел крысу. Сначала только одну крысу из многих, тщательно вписанную в замысловатый узор крысу. Целая минута понадобилась оживающему мозгу, чтобы расшифровать сложный узор и сообразить, что художник-татуировщик сплел причудливую вязь из десятка разномасштабных крыс в разных ракурсах.
Крысы переплетались хвостами, тушками, лапками и острыми, оскаленными мордочками на впалой, безволосой груди, на бронзово-пергаментной, отшлифованной загаром коже китайца, который сидел, скрестив ноги в синем спортивном трико, рядом с лежавшим русским.
Павел и китаец находились в тени, а на ошпаренной солнцем части тюремного двора тусовались, сидели, лежали, разговаривали, спали, играли во что-то азартное аборигены-негры. Как будто кто-то запретил им заходить в тень. Как будто живительной тени вовсе и не было совсем рядом.
Павел лежал на сотканной из веревок циновке. Китаец сидел на точно такой же циновке, только сложенной вчетверо. Желтый сидел лицом к белому, спиной к черным.
Китаец протянул Павлу помятую, пластмассовую бутыль, сказал по-английски:
— Пей.
Руки слушались плохо. Пальцы вцепились в бутыль и едва ее удержали. Шея приподняла голову, чуть теплая вода пролилась струйкой на подбородок, губы поймали пластмассовое горлышко, часто заработал кадык. Павел глотал с жадностью глубоководной рыбы, оказавшейся в луже.
— Вкусно? — спросил китаец, и его тонкие губы скривила мимолетная ухмылка.
— Спасибо, — поблагодарил на шипящем языке туманного Альбиона Павел. Поднатужился, сел. Протянул пустую бутыль китайцу. Бегло себя осмотрел — джинсы и ботинки на месте, все застегнуто, зашнуровано, — мазнул взглядом по узкоглазому лицу и опустил глаза. Узор из крыс, словно магнит, притягивал взгляд.
— Европейцы отождествляют крыс с помойкой, — китаец говорил по-английски неторопливо, четко и внятно, выговаривая слова, как отличник языковых курсов. — На Востоке крыс уважают. Когда Будда читал первую проповедь, первой его послушать прибежала крыса. Если я не ошибаюсь. Я скверно разбираюсь в буддизме. Я не религиозен, — и его губы снова сломала улыбка-ухмылка.
— Откуда вы? — спросил Павел, поднимая глаза, отчего-то стесняясь смотреть на магнит-татуировку.
— Из Гонконга.
— Я хотел узнать, как вы появились здесь? Когда?
— Понял, — китаец кивнул. — Вы меня не заметили, когда вас привели. Я стоял слева, вместе с другими, а у вас левый глаз не открывался. — Мозг Павла переводил его "ю" именно как «вы». Интонации собеседников превращали панибратское «ты» в уважительное «вы». — Я стоял слева, совсем слева и наблюдал за вашей техникой. Я здесь давно. Скоро исполнится два года, как я здесь, в тюрьме. Местные меня уважают. Я им выгоден. Я редко сам вмешиваюсь в их дела. Но, если я вмешиваюсь, мне не отказывают. Боятся. Я просил оставить вас мне. Они не отказали.
— Зачем я вам? — Павел напрягся внутренне.
— Мне интересно. Впервые за два года. Я специалист циньна. Я видел многих бойцов. Но я не видел такой, как у вас, техники. Вы плохой боец. Малоумелый. Но вам показывали интересную технику. Сквозь вашу неумелость я это увидел. Мне стало интересно.
— Как вы сказали? Цуль... ци...
— Циньна. Китайское искусство болевых захватов. Боевое искусство боли и смерти. Искусство выворачивания костей, разделения мышц, перекрытия дыхания и вен, воздействия на точки жизни. А как называется ваша техника?
