И лишь когда они уходят в мир иной, ты начинаешь понимать, какие неисчислимые сокровища сердечной доброты и мудрости потеряны для тебя навсегда. Никто и никогда не будет так любить нас, так заботиться о нас, как наши родители…
Гостиница не изменилась ни на йоту. Когда-то она была "центровой" – самой дорогой и престижной в городе.
Но время неумолимо, о чем свидетельствовал фасад гостиницы, облупившийся как недоеденное пасхальное яйцо, и тусклые окна, словно ослепшие от демократических перемен и постоянных мафиозных разборок.
И называлась она по-прежнему – "Юбилейная". В свое время ее построили для приезжих иностранцев и партийной элиты высшего звена.
Однако самых козырных партайгеноссе принимали в обкомовской гостинице, которая не имела ни названия, ни вывески.
Во внутренней отделке она несколько уступала "Юбилейной", зато сервис в ней был – закачаешься; куда там заграничным отелям.
Лозунг "У нас есть все" был выдуман коммунистами именно для таких заведений; в обкомовской гостинице даже проститутки имели знак качества и славились своей красотой и высоким профессионализмом далеко за пределами области.
– Местов нэма, – категорически заявила администратор, симпатичная белокурая дама в черной ажурной кофточке с кружевами, которая больше показывала, нежели скрывала; а показать там было что.
О, Господи! Как, оказывается, я соскучился по нашему малороссийскому суржику! Это такая невообразимая смесь украинского и русского языков, которая может свести с ума даже самого искушенного лингвиста. Это музыка для тех, кто понимает, услада слуха.
– А может, все-таки, что-нибудь найдется? – спросил я весело и сунул даме под нос раскрытый на первой странице паспорт – так, чтобы она увидела мою фамилию.
– Вы шо, глухой!? – разгневалась дама. – Чи можэ читать не умеете? Тут усё написано.
Она ткнула пухлым пальцем в табличку.
– С чтением у меня всегда были проблемы… особенно в первом классе. – Я снова жизнерадостно осклабился. – Здравствуй, Галюня.
Я узнал ее сразу. Это была моя одноклассница Галя Чередник. Она жила через квартал и отличалась веселым нравом, артистичностью и певучестью.
Ей пророчили большое эстрадное будущее, но она выскочила замуж, не дожидаясь окончания школы, и все планы ее родителей пошли коту под хвост.
Со слов своих стариков я знал, что Галя с горем пополам закончила какой-то техникум, а затем уехала вместе с мужем-нефтяником в Тюмень.
Значит, вернулась…
– Здрасьте… – По ее округлившимся от удивления глазам я понял, что она меня не узнает.
И не мудрено – я здорово изменился. Раньше я был весь какой-то беленький, мягкий и пушистый, но жизнь сначала здорово поработала надо мной резцом и топором, а затем закалила в кузнечном горне, и теперь моя смуглая физиономия казалась вырубленной из дикого камня, а некогда пышная шевелюра превратилась в короткую стрижку с первым инеем на висках.
– Извините… мы с вами где-то встречались? – неуверенно спросила Галюня.
– Конечно. И не раз.
Тут она спохватилась и перевела взгляд на мой паспорт, который лежал перед нею.
– Мамочки! – ахнула Галюня. – Стив!?
Меня прозвали Стивом где-то в шестом или седьмом классе. Тогда очень модно было обезьянничать, меняя имена на иностранный манер: Мария – Мэри, Никита – Ник, Михаил – Мишель и так далее.
Когда я начал публиковаться, то решил взять псевдоним. Я не очень верил в свой литературный талант, и мне не хотелось выглядеть в глазах боевых товарищей и знакомых дешевым фраером и бумагомаракой, погнавшимся за сомнительной славой сочинителя бульварных романов.
Потому на обложках своих "шедевров" я значился как Стив Лукин. Так из школьного прозвища и девичьей фамилии мамы у меня получился псевдоним, под которым я пытался укрыться, как в бомбоубежище, от неудач на писательской стезе и от своего прошлого.
– А то кто же, – ответил я, широко улыбаясь.
– Сти-ив… – страстно простонала Галюня, и не успел я глазом моргнуть, как она выбежала из-за стойки и заключила меня в объятия.
Не скажу, что мне были неприятны ее лобзания. Но от Галюни исходил жар, как от железной печкибуржуйки, а потому меня мгновенно прошиб пот; да и тискала она меня так, будто занималась японской борьбой сумо и была в этом деле мастером.
– Галюня, ты меня задушишь…
Выдавив из себя эту фразу, я вырвался из богатырского захвата и по-братски чмокнул ее в щеку; затем, немного подумав, приложился и с другой стороны – на этот раз уже с чувством.
– Так ты найдешь старому другу местечко в этом заповеднике гоблинов? – спросил я, указав широким жестом на изрядно обветшалый интерьер вестибюля гостиницы.
– Конечно, о чем речь! – воскликнула Галюня. – Ты получишь шикарный одноместный номер. Момент…
– Она быстро заполнила формуляр и громко позвала: – Никитична!
Из какой-то каморки шустро выскочила женщина в годах и остановилась перед Галюней в позе моментальной готовности.
– Триста седьмой, – сказала Галюня, вручая ей ключ. – И дывысь, шоб усё было в лучшем виде. Белье поменяй на новое.
Подлаживаясь под меня, она старалась говорить на чистом русском языке. Это у нее получалось неплохо, но иногда в речи все-таки проскальзывали элементы суржика.
– Будет исполнено, Галина Николаевна! – бодро ответила Никитична и бесшумно исчезла – будто ее нечистый прибрал.
– Ты иди, устраивайся и принимай душ, а я зайду к тебе в гости через часок, посидим, поговорим, – замурлыкала Галюня, любовно глядя на меня своими волоокими глазами. – Как же долго мы не виделись…
– Эт точно…
Номер и впрямь был хорош. Его недавно отремонтировали и, похоже, держали в запасе для экстраординарных случаев.
Я плескался в душе не менее получаса, испытывая настоящее блаженство. После поездки по железной дороге у меня всегда появлялось такое ощущение, будто я не мылся как минимум неделю.
Пропитанные потом тысяч пассажиров старые матрацы и подушки, благополучно переехавшие из мрачного социалистического прошлого в светлое капиталистическое будущее, вызывали во мне чувство брезгливости.
Не говоря уже о влажном, местами прохудившемся постельном белье, которое из белого стало серым и пахло погребальным саваном.
Галюня была точна, как коронованная особа. Ровно через час раздался стук в дверь, и в номер сначала въехала тележка с разнообразными закусками и выпивкой, которую толкала юная прелестница в короткой юбке и с потрясающей воображение фигурой, а за нею вплыла и моя старая подружка.
За какие-то шестьдесят минут Галюня преобразилась: она соорудила новую прическу, сделала маникюр и макияж и переоделась в элегантное платье с золотым шитьем, стоившее не меньше, чем русский "народный" автомобиль-уродец "Ока".
В который раз я убедился, что для женщины ничего невозможного нет. Если она чего-то сильно захочет, то горы свернет, а своего добьется. Как Галюня успела за столь короткий промежуток времени сделать столько дел, уму непостижимо.
А если учесть, что ей пришлось смотаться домой за платьем (я почему-то не думал, что такой дорогой наряд она держала в гостинице), то и вовсе ее молниеносность была выше моего понимания.
– Отпад… – Я изобразил высшую степень восхищения. – Галюня, ты просто королева!
– Ой, да ну тебя… – деланно засмущалась Галюня. – Это ты говоришь так, чтобы мне польстить. Ты всегда был дамским угодником.
– Насчет лести ты не права. Вид у тебя просто обалденный. А касаемо того, что я был дамским угодником… уволь, не замечал за собой таких качеств.
– Зато другие замечали…
Галюня лукаво стрельнула глазами.
– Это ты о ком?
Я был сама наивность.
– Не нужно притворяться. Вспомни, что ты говорил мне и как целовал меня в девятом классе, когда мы ходили в турпоход.
– Было… – Я улыбнулся. – И знаешь, не каюсь.
Галюня порозовела и снова смутилась, на это раз вполне искренне. А я мысленно расхохотался и поторопился прикусить язык: зачем Галюне знать, что в тот год я перецеловал почти всех своих одноклассниц.
Так получилось, что для любви я созрел только к шестнадцати годам. До этого времени, в отличие от многих моих сверстников, меня больше волновали голуби и спорт, нежели всякий там ути-пути с девчонками.
Но когда, наконец, во мне проснулось мужское начало, я словно с цепи сорвался. Нет, это не значило, что я начал вести активную половую жизнь. Отнюдь. В те времена по части секса мы были не столь просвещены, как нынешняя молодежь. Просто пришла пора любви, но это естественное для любого нормального человека чувство мы не ассоциировали с постелью и уж тем более со свободными нравами и "Камасутрой".
Я влюблялся во всех подряд и ни в кого конкретно. Мне нравилось общаться с девушками и вести нескончаемые разговоры, полные телячьих нежностей и многозначительных намеков, время от времени прерываемые лобзаниями.
