— Правда, что нельзя бить? — вежливо поинтересовались у Никиты братаны.
— Можно, — сказал Никита, — но не до смерти. До смерти нельзя. И калечить тоже не надо.
Сумской, будто понял его заступу, кинулся обниматься, измазал соплями, еле Никита его стряхнул. Его поразило, что у банкира оба глаза стеклись к переносице, словно стремясь перескочить друг к дружке: такого сосредоточенного выражения лица он ни у кого прежде не видел.
Директор психушки, бывший у Сидора на содержании, заверил: это уже овощ, никаких проблем.
Никите было любопытно, как ведьма станет выяснять отношения с былым миллионщиком, но этого скорее всего не будет. «Родственница» клеилась к нему не за этим, а вот зачем — загадка. Загадок такого толка Никита на дух не переносил.
В полудреме ему вдруг привиделись строгие глаза покойника, старика Саламата. Саламат был единственным человеком, который знал Никиту по-настоящему.
Пока старик не помер, они взаимно сосали друг у дружки мозг из костей. Вот они были братья, это точно. Не по родству, по духу. Великий Саламат в зоне открыл ему много истин, после знакомства с ним Никита уже не сомневался в своем предназначении.
…На съезде с основного шоссе случилась досадная заминка. Бежевая «шестеха» не вписалась в поворот и слегка царапнула их по левому борту. Петя Хмырь грязно выругался, сел хулигану на хвост и включил сирену.
Метров через двадцать «жигуленок» послушно притормозил на обочине.
— Ну, падла, — сказал Хмырь торжественно, — сейчас я тебя урою.
Никита Павлович не стал удерживать своего водилу, бесполезно. Два года назад по наводке Хорька, которому Петя Хмырь приходился дальним родственником, он выкупил его прямо из камеры смертников, что обошлось недешево, но ни разу не пожалел об этом. Хорек не соврал, родственничек оказался первоклассным водителем с уклоном в фанатизм. Перед новым хозяином, спасшим его от вышака, он преклонялся, даром что был осужден за тройное убийство, правда, по пьяной лавочке, — жены, свекра и случайно забежавшего на огонек дворника. Виновным Петя Хмырь себя не признал, по той простой причине, что действовал под сильным керосином и ничего о происшествии не помнил, даже не мог назвать имени жены, с которой прожил в согласии не меньше трех лет.
За время предварительного заключения он постепенно пришел в себя, ум его просветлился, и он дал зарок не употреблять больше ханку, раз это такая зараза, что из нормального человека делает буйнопомешанного. Свой зарок Петя Хмырь, как ни чудно, сдержал. Он пришелся по душе привередливому в людях Никите, толковый малый, но с одним недостатком: если задевали его самолюбие, Петя Хмырь на короткое время становился невменяемым. Сейчас был как раз такой случай.
Никита Павлович вылез из машины следом за водителем, чтобы выкурить сигарету на свежем воздухе. До деревни Наметкино, куда они направлялись, оставалось пять минут езды.
Из «жигуленка» выскочил мужичок лет за пятьдесят в старой, протертой на сгибах дубленке и забавном, допотопном «пирожке». Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, кто это такой. А когда открыл рот, все окончательно определилось: худосочный интеллигентик, каких в Москве прежде было навалом, гордились тем, что живут на зарплату, и летом ездили отдыхать в Крым, что было пределом их мечтаний. По пришествии демократии этот городской мусор быстро повывелся, сгинул; ученые жучки оказались еще более неприспособленными к новой жизни, чем пенсионеры.
Некоторые каким-то боком вписались в рынок, ишачили на своих задрипанных тачках, челночили, приворовывали по мелочевке, но настоящими людьми так и не стали. Порода почти неискоренимая, до сей поры от них много вони и комариного зуда. Никита Павлович, как и его босс, их строго не судил, вреда от них особого не было, да и век их уже измерен.
Шибздик в дубленке, изображая возмущенное кипение, издали заверещал:
— Я же не виноват, господа! Ехал строго по своей полосе — вон след. Это же очевидно!
Он был не прав в принципе, но Петя Хмырь не стал ему возражать, молча указал пальцем на поцарапанный красный бок «аудюхи». Мужичок напялил на нос очки (действительно, повреждение еле заметно) и засуетился возле машины. Никита Павлович с любопытством наблюдал: мошка, конечно, а ведь как хочет жить!
— Ну и что?! — с какой-то неуместной радостью прогудел интеллигент. — Пустяковая царапина. Сам закрашу, подберу колер, никто не отличит.
Петя Хмырь, сохраняя самообладание, вежливо произнес:
— Десять штук, сучонок! Немедленно!
Интеллигент переспросил:
— Десять штук чего, извините?
Лучше бы не спрашивал. Петю Хмыря затрясло.
— Будешь платить сразу или нет?
— Я не понял, о какой сумме речь?
— Речь идет о десяти тысячах американских долларов, — собрав волю в кулак, растолковал Петя.
Интеллигент сделал вид, что тоже затрясся. На губах появилась неуверенная улыбка.
— Вы шутите, наверное? Откуда у меня такие деньга? Да и за что? Эта царапина… — и полез наглым пальцем к крылу машины. Поразительно, но Петя и тут не сломался.
— Теперь послушай меня, козел, — сказал он. — Или ты выкладываешь бабки, или я тебя сейчас кончу.
Интеллигент оказался еще тупее, чем они обычно бывают.
— Как это вы меня кончите? В каком смысле?
Никита Павлович решил вмешаться.
— Не заводись, Петро. Видишь, дяденька совсем плохой, не понимает тебя… А вы, товарищ, не спорьте.
Натворили дел, надо платить. Все справедливо. Посудите сами. Ремонт, потерянное время плюс моральные издержки. Петро еще мало запросил по доброте душевной.
Интеллигент жалобно озирался по сторонам, как все они делают, если прижать им хвост, словно по старинке надеются, что кто-то в этом мире им поможет.
Нет, брат, не без горечи подумал Никита Павлович, никто никогда тебе не поможет, дурачок. Раз вовремя не сдох, терпи.
— Ведь я же шел по своей полосе, — опять заныл придурок. — У меня нет таких денег. У меня с собой всего сто тысяч.
— А дома? Если поискать?
— И дома около миллиона… Я готов, разумеется… но если по совести…
— Ax по совести, — Петя Хмырь побагровел от праведного гнева. — Ах ты хочешь по совести, козел?!
Он обогнул несчастного сбоку, ухватил за шиворот дубленки, чуть приподнял и шарахнул мордой о багажник. Хряск был такой, как если бы машина врезалась в дерево. Но Петя этим не удовлетворился. Он поднимал и шмякал интеллигента об железо до тех пор, пока крышка багажника не затянулась темно-красной слизью.
— Хватит, Петро, — забрюзжал Никита Павлович и бросил сигарету в снег. — Не до вечера же здесь торчать.
Обмякшую тушу в дубленке Петя Хмырь доволок до края шоссе и спихнул в кювет. Потом расстегнул ширинку и смачно помочился на доходягу, освобождаясь от стресса. Из проезжающих машин на них поглядывали с любопытством.
Вернулся за баранку Петя успокоенный. Извинился перед шефом:
— Извините, Никита Павлович, но сами видите, какая мразь гуляет по свету. Мочи нет терпеть.
— Ничего. Поехали.
— Разрешите, я его тачку подпалю?
— Некогда, — Петя уловил в голосе шефа раздражение, поспешно вырулил на шоссе. Но успокоиться долго не мог: крякал, что-то бормотал, курил одну за другой. Архангельский не выдержал:
— Что ты, как жук навозный, копошишься? Следи за дорогой.
— Одного не понимаю. Откуда у них такой гонор, у голоштанных. Пустое место, а ведь вякает, залупается.
— Слишком ты молод, Петро, — снизошел до поучения Никита Павлович. — Это философский вопрос.
Каждой твари кажется, она на особину уродилась. Так уж природа содеяла. Подкатили к дому давнего секретного кореша Никиты — Михася Яблонского. В деревне Наметкино он жил, как у Христа за пазухой. Это была одна из точек, которую Никита Павлович держал на случай внезапной нужды. Подобные точки были и за Уралом, и в Сибири.
Он не собирался, подобно многим другим, покидать родину, если прижмет. Где родился, там и пригодился, — был его жизненный принцип, завещанный покойным батюшкой. Михась Яблонский, пожилой, на пороге древности, но очень бодрый и жизнелюбивый человек, до того, как осесть в Наметкино, много чего повидал на своем веку. Их дружбе с Никитой Павловичем без малого тридцатник, и породнила их, разумеется, зона. Когда Никита был еще вороватым, драчливым, но задумчивым подростком, Михась Яблонский уже выбился в авторитеты, конечно, он тогда носил другую фамилию и солидную кличку Скворень. От того бывалого Скворня, охочего до любой свежатинки, не осталось и помину. Укатали сивку годы, горы и болезни.
Дверь в дом отворил Никите благообразный старец с острой бородкой, с раздутым зобом и с голубеньким, весенним сиянием почти незрячих глаз. Гостя он, как всегда, определил не по виду, а скорее, по запаху. Это умиляло Никиту. Еще в давнюю бытность Скворень как-то объяснил ученику, что любой человек, кроме характера, имеет неповторимый запах, этакую индивидуальную воньцу, которую только надо уметь разнюхать.
