Сбросивший с себя упавшую девушку оперативник прицелился было в Горохова, но Артур, резко поднявшись с пола, врезал коротко стриженному ногой по голове. На Князева кинулся Габуния и, без размаха выбросив вперед кулак, ударил Артура в челюсть. Князев, однако, удержался на ногах, более того, успел нажать на спуск «тауруса» — кавказца отбросило назад, и он упал на спину. Пуля угодила Габунии в шею — тот схватился за нее обеими руками и начал задыхаться; его лицо на глазах наливалось синевой… наверное, пуля пробила какую-то важную артерию.
Петрович в это время с криком: «Су-уки!» — вцепился, не видя противника, в рубашку мужика, выдавшего им кейс. И, ухнув, сумел перебросить его через себя. Тот сразу же стал подниматься на ноги. Но Петрович, выронивший во время этого маневра свой «гном», успел нагнуться и прямо из этого положения послал пулю в нападавшего на него руоповца. Оперативник только коротко всхлипнул — и повалился набок, дергаясь в агонии… На лбу у него темнела аккуратная круглая дырка, а весь затылок был разворочен выстрелом.
Тут, однако, и самого Горохова настигли пули оперативников: в него по очереди, словно сговорившись, выстрелили и опомнившийся коротко стриженный, и еще один, которому Князев засветил рукояткой пистолета в лоб. Они, все еще лежа на полу, стали поворачивать дымящиеся стволы в сторону Артура… Князев успел зафиксировать тот факт, что Петрович больше не жилец на этом свете: одна пуля угодила Горохову в живот, а другая прямо в сердце; он покачнулся и упал.
Артур рывком поднял на ноги девушку, истошно вопившую от всех этих неожиданных выстрелов в страхе за свою жизнь, развернул к себе спиной и приставил ей к виску «таурус». Она пыталась вырваться, но Артур вцепился в нее словно клещ и прохрипел ей на ухо:
— Стоять, курва! Иначе — грохну!
Уцелевшие после короткой схватки руоповцы продолжали целиться в Артура. И давно выстрелили бы в него, если бы он не прикрывался девушкой, как живым щитом. Страшно побледневший Князев быстро поволок девушку к выходу из аэропорта, зажимая заложнице горло локтевым захватом и крича на ходу:
— Прочь с дороги! Щас я ее грохну, клянусь! Дорогу!!!
Спецназовцы (вызванные сюда не для задержания — этим занимался РУОП, а скорее для подстраховки) поневоле расступились. Собака, натянув поводок до предела, рычала и лаяла, вставая на задние лапы и в ярости колотя хвостом по полу. Но Артур благоразумно направился к другому выходу, где стоял всего один спецназовец — тоже, впрочем, держащий его на мушке.
Князев быстро разворачивал девушку то в одну, то в другую сторону, что ему легко удавалось; он был физически очень силен, а девчушка — хрупкая и почти невесомая. Она хрипела и пускала слюни — он слишком сильно сдавил ей горло, но Артуру сейчас было не до сантиментов. Один из руооповцев крикнул ему:
— Брось девчонку, падла! Тебе все равно не уйти!
— Щас, щас брошу! — оскалился в злобной ухмылке Артур. — Щас… Вот дойду до машины… И брошу… Дорогу, бляди!
В здании аэропорта стоял гул; люди испуганно жались к стенам — ведь многие видели, что стало с мальчиком, случайно угодившим под шальную пулю. Раздавались возгласы:
— Хватайте его, ведь уйдет!
— Что же вы стоите? А еще милиция!
Артуру удалось беспрепятственно дотащить заложницу до своего «жигуленка», открыть двери и завести машину. Садясь в машину, он по-прежнему прикрывался девушкой… «Жигули» с Князевым и девушкой скрылись в неизвестном направлении.
— Ну, изверги! — причитала Игнатьевна, делающая очередную перевязку сидящему перед ней на табурете Вдовину. — Ну, гады! Ничего святого, видать, у них в душе уже нету… Это ж надо, на кого руку подняли?! Сколько, ты говоришь, им хоть годков-то?
— Да около тридцати, — отвечал Николай Степанович, морщась от боли, — в сыновья мне годятся. Только не дай Бог таких сыновей! За всю мою жизнь меня ни разу еще не пытали, а тут, на старости лет, видишь, удосужился. Хотя сам тоже хорош…
— Давай, давай, еще себя вини! — возмутилась Игнатьевна. — Небось ты-то ни у кого со спины кожу не срезал! Нельзя таким мягкотелым быть, Степаныч, себя винить во всем. В чем же ты перед этими сопляками провинился? За что пытали-то?
— А! — опустил голову Вдовин. — Скажу, так ты сама меня упрекать начнешь. Будешь говорить: мелкая твоя душонка, Степаныч…
— И ничего я такого никогда тебе не скажу, — заверила его старушка. — Что я тебя, первый день знаю? Ну, говори…
Она лечила раненого народными методами — подорожником, еще какими-то травами, мазями, сначала как следует промыв рану. И, надо сказать, хорошо делала свое дело.
Когда ее постоялец пропал, она не на шутку переполошилась, бросилась его искать. Ярцев обещал помочь — связаться со знакомыми милиционерами. Но выяснилось, что записку он не писал и не вызывал Вдовина на улицу… Тогда кто же это мог сделать? Игнатьевна вышла во двор порасспрашивать: не видел ли кто чего подозрительного? Ей не повезло — тот пацан, что относил за деньги записку, уже уехал с родителями на дачу. Так она ничего и не выяснила.
Потянулись тяжелые часы ожидания, а потом вдруг милиционеры привели к ней кряхтящего, избитого Вдовина, пояснили, что аж из Серпухова его сюда привезли… Почему не в больницу? Да потому, что сам заартачился — никаких больниц, говорит, везите меня на Таганку к Марье Сазоновой, и точка! Пришлось уважить его просьбу. Вот и все.
Игнатьевна сразу же засуетилась, захлопотала, забегала — и не отпустила милиционеров до тех пор, пока те не умяли половину вкуснейшего рыбного пирога, который старушка готовила просто изумительно. Напоила их чаем, задавая то и дело вопросы: кто да за что похитил Вдовина да почему в Серпухов повезли? Но Николай Степанович, тоже принимавший участие в трапезе, сказал ей, что позже сам все объяснит. Наконец, насытившись, милиционеры ушли, поблагодарив хозяйку за такой теплый прием, а Игнатьевна безотлагательно занялась лечением Вдовина, которого по-бабьи сильно жалела — за его неприкаянность и неумение устроиться в этой жизни.
Привыкла она к нему даже, тем более что в быту он был очень неприхотлив. Дочка с внуками и мужем укатили на море отдыхать, и сейчас Игнатьевне было скучно и одиноко. А со Степанычем, само собой, веселее — и есть о ком позаботиться, и есть с кем словом перекинуться. Хотя он до сих пор мало о себе рассказывал: были, значит, в его прошлом моменты, которых он стеснялся. Или просто не желал о них распространяться…
Был и еще один нюанс, о котором оба, конечно, не заговаривали: все-таки он был мужик, а она баба. И похоже, они подходили друг другу по гороскопу — ну уж по крайне мере ничем не раздражали друг друга. Хоть и не дошло у них до амурных дел, но куда денешься от своего пола?
Так что Игнатьевна очень уважительно относилась ко Вдовину — какой-никакой, а ведь мужик! Да и он старался обращаться с ней поласковее. Тянуло их, короче, друг к дружке, что было вполне понятно.
Вдовину, особенно после всех его житейских неудач, тоже было приятно, что кто-то о нем заботится, готов слушать его рассуждения о чем угодно, кто-то его накормит и спать уложит. До тех пор, пока Артур его не похитил, Николай Степанович старался хотя бы чем-то отблагодарить хозяйку этой квартиры за стол и кров, которыми пользовался бесплатно… А что он умел? Да многое! Например, сломанный шкаф починил, ножи наточил, ванну отмыл с помощью пищевой соды, укрепил разболтанный дверной замок, помог хозяйке и полы всюду вымыть, и пыль стереть.
Она не могла нарадоваться — вот что такое мужик в доме! Спал он на диване, в той комнате, что была поменьше. Там даже телевизора не было, только радио. Причем радио болтало и пело весь день напролет. Как-то он его выключил, и Игнатьевна немедленно пришла к нему из кухни, где, по обыкновению, проводила большую часть времени. Пришла и задумчиво так улыбнулась:
— А, это ты выключил? Ну, тогда пущай. А оно у меня зачем болтает, знаешь? Чтобы не так одиноко было старой дуре!
— Что ж ты наговариваешь на себя, Игнатьевна? — возразил Вдовин. — Ты не дура и не старая. Хочешь, опять включу?
— Да не надо теперь, — сказала хозяйка. — Теперь я и с тобой поговорить всегда могу… Пошли картошку почистим, а?
Вдовину даже жалко ее стало — это как же одиноко должно быть человеку, если он вот так радио включает, чтобы хоть чьи-то голоса в квартире звучали? Он чистил картошку, а сам поглядывал на Игнатьевну… Ну, допустим, все у него получится, заберет он деньги, целый чемодан, уедет из Москвы. А она как же? С ней что будет?.. И решил: если дело выгорит, помочь с деньгами трем людям точно надо: Белому, Игнатьевне и Ярцеву-корреспонденту, с которым он как-то сдружился за последнее время. А не уезжать тоже было нельзя, думал он тогда, ждет его, наверное, до сих пор его дорогая краля, красавица, на целых пятнадцать лет его младше! К ней вот так, как сейчас, без денег и без паспорта, конечно, не заявишься — не поймет. А с деньгами — совсем другой коленкор! Может, что у них и получится еще?..
