– Ты страдаешь навязчивой идеей, Федор! Тебе все время хочется где-нибудь меня запереть: то в СИЗО, то в канцелярии.
– Ты обязан подчиниться мне!
– Ошибаешься! Я никому и ничего не обязан!
Кажется, я довел Федьку до такого состояния, что он готов был швырнуть в меня горячим чайником. Преклоняю голову перед благоразумием, которое посетило его и обуздало взвинченные нервы. Федька сделал глубокий вздох, расслабился, убрал руки со стола, с этого дуэльного барьера, и тряхнул головой.
– Ладно, – проворчал он. – Хватит… Эта перепалка до добра не доведет. Мы с тобой все-таки делаем одно дело.
Я хотел обрадованно воскликнуть: «Как хорошо, что ты, наконец, допер до этой гениальной мысли!» – но все же здравый разум посоветовал мне прикусить язык.
– Садись! – буркнул Федька и опустился на стул.
Я сел и залпом допил кофе.
– Водки хочешь? – спросил он и, не дождавшись ответа, открыл дверку тумбы. На столе появилась литровая банка с прозрачной жидкостью, кусочки черствого хлеба и шмат сала, края которого были неряшливо обструганы ножом. Федька плеснул из банки в железные кружки. Потом вынул из ящика стола складной нож с разболтанной ручкой.
– Если бы ты знал, Кирилл, как я устал, – произнес он, глядя на дно кружки. – Я не могу поверить, что живу на земле всего тридцать пять лет… А ты как? Ты хоть раз чувствовал себя глубоким стариком?.. Не знаешь. Значит, не чувствовал. Это трудно передать словами… Не ждешь чуда, понимаешь? Наша жизнь – это пустышки, свернутые из фантиков. Старость начинается тогда, когда перестаешь их разворачивать, ибо твердо знаешь, что там нет ничего. А молодые в меру своих сил дерутся за эти пустышки, тянутся к ним, жертвуют ради них многим. Схватил, развернул, выбросил. Схватил, развернул, выбросил… Все ждут чего-то – необычного и светлого. Кто-то делает это тайком. Кто-то с тупым усердием. Но все – до самой старости… Чего сидишь?
– Тебя слушаю.
– Не надо слушать, бери нож и нарезай… Даже сало приходится тайком есть…
– Почему тайком?
Федька долго не отвечал на этот вопрос. Он тупо смотрел на дно кружки, будто там происходил какой-то важный химический процесс.
– Что ты говоришь? – спросил он, наконец, подняв голову.
– Почему тебе приходится есть сало тайком?
– А я разве сказал, что ем его тайком?
– Да.
Федька усмехнулся, покрутил головой и почесал макушку.
– Думаю об одном, говорю другое. Это и есть усталость, старина.
Мы соединили кружки и выпили. Более гадкой водки я давно не пил. Она встала в горле колом, и я едва продышался.
– Что это? – сиплым голосом спросил я, набивая рот салом с хлебом.
– Спирт, – ответил Федька. – У ракетчиков всегда полно хорошего спирта… Давай еще по одной!
Он снова плеснул мне в кружку.
– Я все-таки рад видеть тебя, – признался Федька, – рад, что ты жив, несмотря на то что свалился с неба, словно тунгусский метеорит… Давай за нас, старина, за наше общее дело!
Мы опять тюкнулись кружками. Я залпом вылил спирт в рот, но тотчас вернул его обратно в кружку. Этого фокуса Федька, по-моему, не заметил.
– Жизнь – страшная, страшная штука… – бормотал он, неуверенной рукой нарезая сало. – Одна надежда: поставить точку… Ты не думай ни о чем, ты знай работай челюстями… И пей! Давай еще выпьем! Давай за нас, за Афган…
Он снова налил мне в кружку спирта. Я заметил, что сам он не пьет, и с каждой минутой становится все более нервным и суетливым, словно его атаковали полчища муравьев, и они лезут ему под брюки и куртку, и Федьке приходится незаметно давить их на себе. Он явно хотел накачать меня своим адским пойлом до бессмысленного состояния. Улучив момент, когда Федька повернулся к окну, отдернул штору и посмотрел во двор, я выплеснул содержимое своей кружки в кашпо с засохшим кактусом. Потом стукнул кружкой о стол и, скривившись, прижал кулак к губам.
– Ты закусывай, закусывай, – советовал Федька, вернувшись за стол. – Вот сало, хлеб… Если хочешь, сделай себе еще кофе…
Его руки не находили себе места. Несколько раз он поднес к глазам электронные часы и включил подсветку. Его лицо освещалось зеленоватым светом, и губы казались черными, как у мертвеца. Я как мог изображал опьянение. А оно всегда начинается с развязности. Откинулся на спинку, задев локтем гильзу с карандашами, завел руки за затылок да еще водрузил ноги на соседний стул.
– Скажи, братан, а кого убили на том мосту, где ты назначил мне встречу? – спросил я.
– Не знаю, – скомканно ответил Федька, разминая в пальцах хлебный мякиш. – Бомжа какого-то… Или отдыхающего…
– А почему ты не приехал туда?
– Планы поменялись, – коротко ответил он.
Я видел, что эти вопросы ему не нравились и он терпит их только потому, что я вроде как пьян.
– Надо было перезвонить мне и предупредить, – проворчал я и громко икнул. – Ты же знал, что при мне была «пушка» и всякая встреча с милицией могла закончиться для меня печально…
Федька решительно встал и принялся убирать со стола. Он был настолько заведен, что не мог сидеть без дела. Я незаметно накрыл нож ладонью, затем подтянул его к себе и сунул в карман.
– Не о том думаешь, – бормотал он, смахивая крошки на пол. – Выпить еще хочешь?.. Ты думаешь о ерунде. Это все несущественные детали, не они составляют суть. Ты должен думать о другом, очень хорошо думать!
Я негромко затянул старую армейскую песню «Я устал от скитаний…». По-моему, образ крепко выпившего мужика получился убедительным, и Федька должен был поверить в то, что как минимум до утра вывел меня из игры. Я ждал, что он возьмет меня под руки, выведет из канцелярии и уложит на ближайшую койку. Но Федька неожиданно включил настольную лампу. Я прикрыл глаза ладонью и недовольно поморщился.
– Ты не о том думаешь, – повторил он, упираясь кулаками в стол. Быстрым движением выдвинул ящик, вынул оттуда что-то похожее на записную книжку и кинул ее на стол. Оказывается, это была стопка цветных фотографий. Они веером рассыпались по столу. Не меняя позы, я ухватил первый попавшийся снимок двумя пальцами и поднес его к глазам. Ирэн рядом с «Ленд-крузером». Снято в движении: она делает широкий шаг, левая рука дает отмашку, пальцы смазаны…
Я сгреб фотографии в кучку и стал просматривать одну за другой. На всех снимках – Ирэн. Одета в спортивные брючки и терракотовую футболку, которые мы покупали вместе. Похоже, что фотограф, не выдавая себя, неотступно следовал за ней по воинской части. Вот Ирэн стоит рядом с рослым солдатом, лицо которого закрыто маской. Вот она идет по спортивному городку… Выходит из дверей штаба… Стоит напротив щита с нарисованным солдатом и надписью: «Военнослужащий обязан строго соблюдать правила ношения военной формы!» Сидит на скамейке и курит…
Я кинул фотографии на стол и прикрыл глаза. Федька вдруг резким движением направил свет настольной лампы мне в лицо. Вот теперь обстановка соответствует стандартам: убогое служебное помещение, настольная лампа, слепящая глаза, и следователь. Классика!
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – жестко спросил Федька.
– А что я должен тебе сказать? – ответил я и пожал плечами. – Разве что «наливай»!
– Тебе знакома эта женщина?
– В некоторой мере, – произнес я. – Послушай, а лампочку обязательно в глаза направлять?
– Что значит «в некоторой мере»? – не отреагировав на мое замечание, спросил Федька.
– Она наступила мне каблуком на ногу в автобусе, так мы и познакомились.
– Тебя много раз видели вместе с ней в городе!
– А я разве отрицаю это? Но что случилось? Чего ты так всполошился? Ходить с бабой по городу – это теперь считается чем-то предосудительным?
– Эту бабу, – чеканя каждое слово, выразительно произнес Федька, – несколько раз видели здесь, в части. Что она здесь делала? Кто ее сюда впустил?
То, что говорил сейчас Федька, не было для меня ошеломляющим открытием, но изображать его мне не хотелось. Встреча с Мухиной заставила меня иначе взглянуть на Ирэн. Вопреки моему представлению, Ирэн оказалась темной лошадкой, тонущей в серьезном компромате. И все-таки я отказывался делать какие-либо выводы, хотя факты атаковали меня, словно туча комаров в летний вечер на берегу пруда. Теперь с другой стороны стал давить Федька. Это было похоже на инквизицию, которая заставляла старого и морально униженного Галилея признать свои ошибки. Он упирался, вся его плоть противилась псевдонаучным догмам, и все же он был слабее своих мучителей и вынужден был кивать головой. Так и я. Федька заставлял меня признаться, что я, как олух, якшался с хитрой бестией, связанной с опасным преступником. Я прикидывался дурачком. Он это видел и злился.
– То, что ее видели в части, еще не говорит о том, что она преступница, – заметил я.
– А о чем это еще говорит? – выдавил он из себя, склонившись надо мной.
Я пожал плечами.
