Он качнулся и стал стрелять. Это была чисто рефлекторная реакция. Пули из моего автоматика, вылетающие из ствола с невероятной частотой, прошили ноги Березанского… Потом очередь стала подниматься.
Я выстрелил еще раз, потом еще. С третьего раза я все-таки попал, я отчетливо видел, как сбоку от шеи Комарика разлетелись клочки мяса и капли крови. Он стал поворачиваться, все время поднимая руку с автоматом.
Очередь уже прошила пах адвоката и стала чертить кровавую дорожку к его левому плечу. Он дергался, как в падучей, но это были уже чисто мышечные судороги, он был мертв, никто с такими ранами не мог бы прожить и доли секунды…
Всюду стало очень много крови, я почему-то подумал, что теперь и сам перепачкаюсь в крови, как мясник при разделке свежих туш…
Комарик догадался повернуться ко мне. Автомат в его руке, зажатый словно неодушевленным манипулятором робота, пошел в мою сторону, пули стали впиваться в стенку надо мной.
Четвертый выстрел попал ему в плечо. Это был не тот выстрел, которым следовало гордиться, но он толкнул его назад, и «узи» чуть дрогнул. Может, пуля там даже встретила пластину бронежилета и не ранила его, но она сделал главное, она остановила приближение смертоносной струи свинца к моему животу, ногам, к моей выставленной для прицеливания голове.
Пятый и последний выстрел я сделал, коротко вздохнув и прицеливаясь чуть тщательнее, чем прежде. Почему-то я знал, что он будет живуч. Если я сейчас не укокошу его по-настоящему, он сумеет меня достать, пока я буду отползать…
Пуля воткнулась в стену рядом с его ухом, я увидел крохотные искорки и крошки, выбитые из бетонной стены гаража. Я решил, что промахнулся, но тут же увидел, что голова Комарика заливается кровью, а это значило, что я попал, хотя и не наверняка.
Он умирал, тут двух мнений быть не могло, но еще был жив. И что-то видел. Теперь мои пули не били его, он собрался с духом, прицелился и выставил автомат вперед. Он выстрелил очень точно, гораздо точнее, чем я. Остаток всего рожка вошел именно в то место, где я лежал…
Вот только я уже успел перекатиться вбок. И вся выдержка Комарика, вся его жажда убийства прошла мимо.
Он зашатался, упал и умер у ног Березанского. А я только подивился, что еще жив и даже не прострелил себе ногу. Да, пожалуй, я в самом деле еще и не начинал жить, если мне так везет.
Я подождал, пока электричка пройдет мимо, теперь она была мне не нужна, поднялся на ноги, прихрамывая, дотащился до верстака, отыскал ключ от наручников, дрожащими от напряжения и пережитого страха пальцами расковался и стал медленно готовиться к отъезду из этого места.
Глава 68
Я укладывал свои вещички и попутно рассказывал, громко охая, когда неловко припадал на больную ногу. Вот всегда так, только дело кончается, как болячки, неудобства и прочее, чего раньше и не замечал, наваливается так, что начинаешь казаться хлюпиком. Наш псих говорит, этому есть какое-то научное объяснение, но я все равно не любил, когда так происходило.
– Ну, вот, – закончил я, после очередного приступа оханий, – а потом я вызвал Шефа, но он велел мне убираться, и я даже не знаю, кто и с чем там работал.
Конечно, это было еще не все, но то, что я опустил, я бы рассказывать Аркадии не стал. До дома я ехал почти два часа, так дрожали руки. А когда почти доехал, вдруг начал так переживать, что даже остановился. Противно все было – до тошноты. И особенно противно было то, что никому из людей, которые так легко устроили эту мясорубку, не бывает видно, во что превращается человек – с его мыслями, эмоциями, любовями и телесами, – когда он убит. Они никогда не узнают, какая поднимается вонь, когда из размягченного сфинктора вываливается дерьмо, которое мы в себе привычно носим, каким плоским становится живот даже у толстяков, какими набрякшими делаются куски мускулов и как заостряется лицо, даже если смерть была относительно безболезненной…
Вот их бы вывести на такую прогулку хоть раз, хоть один-разъединственный раз, и тогда они, может быть, научатся отдавать приказы о чьей-либо смерти чуть с большей осторожностью.
Нет, они ничего не поймут в этом, они даже найдут в этом что-нибудь приятное-познавательное для себя. И по-прежнему будут устраивать нам каждый день свою маленькую Чечню, полагая, что у них есть на это право.
Потом я доехал до особняка Аркадии, поднялся в свою комнату и рухнул, не раздеваясь, на кровать. Потом кто-то приходил, приносил что-то, уходил… Я не очень хорошо помню, в каком приступе ненависти ко всему миру прожил несколько часов. Или просто от того, что мне приходилось делать и что делали другие. Далеко за полночь меня вывел из ступора звонок от Шефа.
Он был холоден, рассказал, как примерно все выглядело, я подтвердил, он похвалил и стал прощаться, но на прощание все-таки сказал:
– Ты только не переживай очень. Дело закрыто, все, точка. Можешь надраться до чертиков и забыть… Ах, да, ты же не пьешь.
– Иногда думаю начать, – вяло отозвался я.
– Не нужно. На самом деле, если не набрел на эту расслабуху раньше, то теперь она будет действовать наоборот, только вспоминать все будешь отчетливо и ярко. Так что это не для тебя.
– А что же делать? – я понадеялся, что он знает, что может мне помочь.
– Спать или, может быть, принимать успокаивающие таблетки.
Я усмехнулся.
– Совесть таблетками не лечат.
– Тогда сходи в церковь. Совесть – по части бога.
Он трубку все-таки не вешал. И тогда я заподозрил, что он из ясновидящих. Уж очень точно поймал мой момент переживаний. Я его спросил:
– Шеф, а как ты узнал?
Он расхохотался почти так же весело, как над свежим анекдотом.
– Ты только не думай ничего особенного. Я же послал к тебе врача с приказом осмотреть твою шишку на голове, ну и проверить, нет ли других дырок. А он доложил, что… Ты что, его не заметил?
Признаваться мне в этом не хотелось.
– Понятно.
– Эх ты, – он еще смеялся, но теперь его смех стал искусственным, – оперативник хренов. Ну, спи спокойно, и главное – дольше. Твоя работа окончена.
Я встряхнулся, спустился в гостиную, где в самом деле сидел и пил свежий черный кофе очень деловой док. Они о чем-то дружески толковали с обеспокоенной Аркадией. Она выглядела, наверное, не намного лучше меня.
Док увидел меня, угостил своими пилюлями, и я проспал до четырех часов следующего дня, а когда поднялся, глаза все время слипались и тянуло на откровенность.
Тут-то меня и поймала Воеводина. Заботливо, как больному, она принесла мне бульону, жареной курицы и свежайших хрустящих салатиков. Последний салат оказался сметанно-ягодным, с настоящими клубниками, вишнями и крошечными дольками груши. Я такой вкуснятины не ел никогда в жизни.
Галина Константиновна сказала, что за этим салатом Аркадия послала Анатолича в какой-то ресторан специально. Я оценил ее заботу, но все-таки обошелся бы и без этого. Тем более что за этим подозревал некое продолжение.
Так и оказалось. Не успел я толком собраться, она вкатила собственной персоной в мою комнату, кажется, впервые за все время моего постоя тут.
Она была бледной, без малейших признаков косметики, очень спокойной. Но губы то и дело раздвигались в нервической улыбке. Она переживала, и не только за меня, как я понял из ее вопросов.
Собственно, этот разговор был лишним, но она очень просила, и, памятуя ее хорошее ко мне расположение, ее обеды, а также завтраки и ужины, ее предупредительность, в особенности фруктовый салат, я принялся кое-что рассказывать.
– А что будет с Барчуком, ведь не исключено, он тоже принимал участие в устранении… в убийстве Веточки?
– Как я понял, по распоряжению Шефа всех свидетелей перепроверяют. И кажется, кое-кто теперь по-новому смотрит на происшедшее. – Вообще-то, я не должен был это говорить, но она была почти что одна из наших, так что нарушение служебной тайны здесь было сомнительным. И от салата осталась еще половинка порции, так что я мог порадоваться жизни. – Он имел возможность толкнуть Клаву, а затем сломать ей шею. Его допрашивают именно с этой версией, и мне кажется, он в конце сознается.
