Утром лекарь посмотрел на дело его рук, покосился в его сторону, но спрашивать ничего не стал, и Курт был ему за это благодарен.
Наконец, однажды утром, когда чередование еды, сна и смотрения в окно стало уже донимать, во двор с грохотом копыт по каменным плитам ворвались всадники; они въехали единой толпой, при этом парадоксальным образом умудряясь держаться порознь, – люди в одинаковых солдатских куртках во главе с надменным кряжистым воином и – легко узнаваемые братья Конгрегации. Глядя на них, Курт в очередной раз подумал о том, что почему-то все, чья служба исчисляется стажем больше полугода, постепенно начинают склоняться к черному цвету в одежде; курсанты шутили, что это траур по сожженным еретикам…
Отвернувшись от окна, он уселся на постели, глядя на то, как подрагивают сложенные на коленях руки. Хуже всего было то, что Курт наизусть помнил наставление по ведению допроса, и в нем нашлось по крайней мере четыре пункта, в соответствии с которыми его можно было бы… спрашивать несколько настойчивее. Он почти не сомневался в том, что оба прибывших на дознание поверят в его честность, однако же оставалась угроза обвинения в нерадивости, в некомпетентности, в недобросовестном отношении к делу и преступной небрежности, что тоже может иметь серьезные последствия…
Когда лекарь, явившийся сделать перевязку, хмуро сообщил, что его желают навестить для беседы, как только он будет в силах выдержать долгий разговор, Курт решительно поднялся.
– Я вполне могу отчитаться как положено, – сказал он тихо, чувствуя, что голос начинает подрагивать. – Если мне принесут одежду, я в состоянии явиться для допроса сам. Сегодня же.
– Это не допрос, – начал лекарь, но Курт перебил:
– Да бросьте. Я все понимаю.
Лекарь лишь покачал головой и вышел. Он вернулся спустя полчаса; если Курт готов, сказал лекарь со вздохом, то его ожидают через час в ректорской зале. Гессе поморщился. Полутемный зал, с двумя вытянутыми крохотными окошками под потолком, сам огромный, с высокими сводами, в дни особых церемоний освещаемый сотнями свечей; для того, чтобы допрашиваемый почувствовал себя маленьким камешком, случайно попавшим под ногу, лучшего помещения в академии не найти. Кроме разве что подвала… Но Курт от души надеялся, что до этого не дойдет.
За ним явились двое – солдат и служитель Конгрегации. Оба косились друг на друга с неприкрытой неприязнью, оба обращались с Куртом подчеркнуто равнодушно, не выказывая ни расположения, ни пренебрежения. Впрочем, когда солдат позволил себе подтолкнуть его к двери, брат подследственного во Христе аккуратно взял стража двумя пальцами за ворот, приблизив его к себе глаза в глаза, и посоветовал не распускать немытые лапы во избежание их экстренной ампутации. Солдат попытался возмутиться, но встретился с собеседником взглядом и умолк.
Курсантов из коридоров разогнали, и никто не видел, как Курт с эскортом своих сопровождающих прошел к закрытым дверям залы – той самой, где когда-то проводилась церемония дачи присяги и получения Печати. В отдалении, прислонившись к стене и сложив на груди руки, рассматривал носки своих сапог тот самый следователь, который приводил его в сознание у догорающего замка; в отличие от конвоира, тот поприветствовал Курта кивком, отчего на душе стало чуть легче. Когда он так же привалился к стене, ожидая, дверь приоткрылась, донесся шепот, и следователь скрылся в зале.
Ждать пришлось долго, не меньше получаса, и Курт призадумался над тем, был ли в этом некий расчет – заставить его ждать, чтобы извести морально, а может, и физически, либо же просто допрос кого-то другого затянулся непредвиденно долго. Продолжительное стояние вскоре сказалось: стала подступать слабость, в ребре начало мелко зудеть, а простреленное бедро задергало. Курт перенес вес на здоровую ногу, стараясь не показать усталости, однако чувствовал, что приставленный от Конгрегации начинает коситься на его медленно бледнеющие щеки. Когда тот сделал шаг к нему, уже открыв рот для вопроса, дверь распахнулась, и в коридор, вскинув голову и демонстративно держа руки за спиной, вышагал Бруно; на лице бывшего студента застыли нескрываемое раздражение и злость. Увидев Курта, он остановился, глядя на конвоиров по обе стороны от него, и вышедший сразу за бродягой следователь легким толчком в плечо направил его дальше по коридору.
В залу Курта пригласили спустя минуту. Идя к двери, он уже начал жалеть, что не воспользовался советом лекаря и не потребовал проведения беседы в келье лазарета: сейчас, после почти трех четвертей часа у этой стены, хотелось лечь и уснуть, но никак не стоять перед кем-то еще неизвестно сколько, отчитываясь в своих ошибках. В ребре стойко обосновалась ломота, а при слишком глубоком вдохе пережимало легкое, и в залу он, как ни старался держаться ровно, вошел, прихрамывая.
После освещенного коридора к полумраку залы глаза привыкли не сразу; прикрыв за собой дверь, Курт замедлил шаг, пытаясь не припадать на все сильнее ноющую ногу и идя медленно, чтобы не споткнуться. У самой дальней стены установили стол, за которым восседала тройка; от полного соответствия всему тому, что преподавалось еще так недавно, стало не по себе…
В центре сидел наставник; свет, согласно всем правилам допроса, был подобран таким образом, что Курт не видел лиц – только фигуры, но духовника он узнал. Фигура справа – коренастая, прямая – принадлежала герцогскому человеку, которого сегодня он видел во дворе, слева, опираясь о сложенные на столе руки, сидел откомандированный от Конгрегации. Подойдя, Курт остановился в пяти шагах от стола, заложив за спину руки, чтобы никто не видел, как они дрожат.
– Нам известно, – без предисловий заговорил уполномоченный от обер-инквизитора, – что вы еще не полностью оправились от ран. Если вам тяжело стоять…
– Нет, – отозвался Курт, не дослушав. – Я в состоянии соблюсти протокол и готов отвечать.
– И все же, – вмешался наставник, – если почувствуешь себя плохо, ты вправе потребовать прекращения… этой беседы. Запомни это.
– Не подсказывайте вашему подопечному, как уйти от ответа, – хмуро заметил герцогский посланец; Курт выпрямился:
– Я не собираюсь уходить от ответа, лгать или утаивать что-либо. У меня нет на это причин… – Он замялся, не зная, как обратиться к нему, и наставник подсказал:
– Старший надзиратель стражи безопасности земель его сиятельства герцога Вильгельма фон Ауэ цу Вюртемберга, Густав Шахт. И комиссар от обер-инквизитора Штутгарта Йозеф Хофен.
Курт осторожно, пытаясь сделать это незаметно, перенес вес на левую ногу и медленно склонил голову в сторону каждого из названных, постаравшись, чтобы это движение не выглядело излишне смиренным, но и не походило на простой кивок.
– Хорошо, что вы так настроены, – усмехнулся надзиратель безопасности. – Тогда извольте отвечать, майстер Гессе. Начнем.
Допрос велся с двух сторон, чередуя вопросы мирского порядка с потусторонними; Курт отвечал подробно, и на те, и на другие, рассказывая все до мелочей. Сколько это продолжалось, он сказать не мог, только чувствовал, что слабость возвращается, что снова начинает кружиться голова, а на раненую ногу почти невозможно опереться. Он вскоре перестал различать, кто задает тот или иной вопрос, – под макушкой тонко звенело, полумрак залы начал сгущаться, становясь пеленой в глазах, а голоса были похожи один на другой…
– Вы скверно выглядите, – сказал вдруг комиссар Штутгарта, когда Курту начало казаться, что это будет продолжаться бесконечно. – Может, мы прервемся?
– Не выгораживайте своего щенка! – возмутился герцогский посланник, и отец Бенедикт ощутимо ткнул его кулаком в бок:
– Выбирайте выражения, сын мой, это вам не один из ваших солдафонов.
– Прошу прощения, – иронически поклонился тот. – Но мне бы хотелось закончить все сразу.
– Мне тоже, – чувствуя, что говорить становится все труднее, вмешался Курт. – Перерыва не надо.
– Хорошо, – кивнул комиссар. – Еще вопрос: два письма, написанные подозреваемым, и составляемые вами отчеты в процессе ведения дела – где это все?
