— Сколько?
— Десять штук, как условились.
— Не помню, чтобы уславливались... Да ладно, принеси чего-нибудь выпить. В глотке пересохло.
— Это мигом.
Гурко сбегал на кухню и вернулся с бутылкой водки и чашками. Также прихватил тарелочку с нарезанным соленым огурцом. На столе перед Архангельским уже лежала пухлая пачка стодолларовых банкнот.
— Не трогай, — предупредил Никита Павлович. — Сначала хочу товар пощупать. Вдруг тухлый, как эти фотки?
— Не-е, — обиженно протянул Гурко, разлил водку. — Так не пойдет. Это же аванс. За все махом с тебя причитается полтинник.
Никита Павлович выцедил чашку единым духом.
Хрустнул огурцом. Прикрыл глаза, наслаждаясь водочным жаром, расслабился немного. Спешить теперь некуда, приехали.
По всему выходило, скользкий Иван каким-то боком все же причастен к ментовке, иначе откуда у него материалы, да и держался он с глупой заносчивостью, которая отличает милиционеров и фраеров; но с другой стороны, когда происходили события, запечатленные на снимках, он еще пешком под стол ходил. Значит, что же? Значит, кто-то за ним стоит покрупнее, постарше. Кому-то ведь понадобилось вытащить гнилое белье на белый свет. Впрочем, догадаться кому — нетрудно. Врагов у Никиты Павловича нету, если появляются на горизонте, то быстро исчезают, зато есть человек, которому он служит и о ком знает больше, чем тому хотелось бы. Есть только двое, кто согласится выложить деньги за это старье — он сам и Самарин, больше некому. Но коли так...
— Значит, пашешь на дяденьку Сидора? — уточнил без особого интереса. Белобрысый Иван жуликовато дернулся, отвел бесстыжие зенки. Заторопился, налил по второй. Но не ответил.
— Мало что пашешь, — благодушно продолжал Никита Павлович, — так еще меня решил заодно постричь.
Так? Нацелился с двух кувшинов сливки снять? Это ничего, это бывает. Одного не пойму, как у тебя духу на такое хватило. Ты хоть представляешь, на кого залупился?
Гурко опрокинул стопу, не закусывая, закурил. Вид у него был бесшабашный.
— Допустим, угадал, — кивнул уважительно. — Но почему залупился? На кого? Обыкновенный бизнес, процент с оборота. Все так делают. Что касаемо угроз...
Риск, конечно, есть, а где его нету? Но я подстраховался, не беспокойся. Может, уцелею.
— За кордон, что ли, рванешь? С полтинником?
— Пусть это останется тайной следствия, — глубокомысленно изрек Гурко.
— Бери, — Никита Павлович указал на деньги. — Бери аванс, тешься. Выкладывай информацию.
То ли после водки, то ли от того, что история прояснилась, Никита Павлович почувствовал странную симпатию к ушлому постреленку. Вот они слабые, неразумные дети больной страны. Все-то их тянет на халявку. Их уж раздели догола, а им все кажется, что пируют.
В прежние времена, в лагерях и на воле обитали люди покруче — Смага, Слепой, Иваненко, Петряк — всех не пересчитаешь. Богатыри — не чета нынешним. Тоже своего не упускали, но не теряли меру. А эти... Измельчал народец на Руси, совершенно измельчал. Потому и владеет им нынче иноземец...
Он слушал Гурко вполуха. И так все более-менее ясно. Ну да, Самарин через своих выкормышей заполучил из органов досье на начальника охраны, то есть на него, на Никиту. Цену ему старый пенек, конечно, сразу понял. А уж как радовался, как глумился — можно только представить. Еще бы, неодолимый Никита, бугор всем буграм, от которого трепет вокруг, как от Божьей грозы, на самом деле — опущенный тихарек, и место ему не там, где парят орлы, а внизу у параши. Как еще со смеху родимчик не хватил старичка. Но теперь он спокоен. Теперь Никита навеки у него в горсти, как птенчик с отломанным клювиком.
Никита мечтательно улыбался, в мертвый оскал превратилось его темное лицо, и Гурко прервал рассказ.
— Тебе не худо ли, Никита Павлович, — посочувствовал с гаденькой ухмылкой. — Прими еще беленькой. Чистая, со слезой. Кореш прямо с конвейера доставляет.
Никита не погнушался, выпил. Опять захрустел огурчиком. Надо было продолжить допрос, но клонило в дрему. Видения прежних лет кружили голову. Давно, кажется, не вспоминал, нахлынуло, как дождь с неба.
Случаи разные, лица, кликухи, бараки.., все нечетко, в обрывках, как в дурном сне. Горой над прошлым вздымалась та ночь, переломившая его судьбу. Лютое унижение, невыносимая обида указали путь возмездия, а позже открылось ему, кем родился на свет: не червяком двуногим, бичом Господним. Великий Саламат утвердил его в этом, помог укрепиться в вере. Только вера, учил он, возвышает человека над судьбой, не дает превратиться в скотину. Только вера, не деньги. Во что вера, спрашивал молодой, несмышленый, озлобленный Никита, в Иисуса, что ли, Христа? Или в начальника лагеря? Неважно, разъяснял Саламат. Неважно в кого, важно — зачем. Только вера помогает человеку понять свое предназначение, которое не в том, чтобы жрать, пить и совокупляться. Вера и предназначение — это духовные категории, они дают человеку крылья для полета. "А мое предназначение в чем?" — поинтересовался Никита. — "Твое, — ответил ему Саламат, — в том, чтобы карать. Такие люди, как ты, являются на землю редко, но всегда вовремя. Они приходят, когда в человеческом стаде накапливается избыток непотребства, и оно нуждается в повальной дезинфекции". — "Разве мало других убийц, кроме меня?" — спросил Никита. — "Убийц много, — согласился Саламат, — но такой, как ты, один. Разница в том, что от тебя нельзя спастись".
Саламата Никита Павлович тоже, разумеется, замочил, но с сожалением, как очевидца позора, не как врага. Дал ему яду в вине.
— На полтинник ты зря пасть разинул, — сказал он Гурко. — Полтинник тебе никто не даст. Червонец могу добавить, если перестанешь горбатого лепить. Плюс поживешь еще чуток. Не так уж плохо, а, Вань?
— Смотря для кого.
— Объясни, как вышел на Сидора? Ты ведь против него слишком мал. Вошик — не больше.
— Не могу сказать.
— Теперь кассета. Где она?
— Кассета против следующей проплаты.
— Не смеши, парень. Сам же сказал, что кассета у Сидора. Выходит, ты к нему сходишь, заберешь кассету и передашь мне? Или у тебя их несколько?
— Будут доказательства, что одна. Мы по-честному играем.
— Как же ты ее получишь?
— Важен факт, да? Кассета у вас, остальное — мои проблемы. Но — против денег.
Смазливый, шустрый, хамоватый, подумал Никита Павлович. Таких девки любят. Если Агата в доле, тогда все сходится. Удобно — всю кучку одним разом срыть.
— Сроки?
— Через три дня. Отдельно сообщу.
— Родители у тебя есть, Вань?
Гурко усмехнулся.
— У кого их нет. Чай, не от дерева уродился. Но тебе их не достать.
— Неужто померли?
— Считай, что так.
— Чин у тебя какой? До старлея хоть дослужился?
— Умный Вы человек, Никита Павлович, даже слишком. А со мной, сколь ни тыкай, все пальцем в небо.
— Почему так?
— Из разных мы поколений.
— Что ж, понимаю... — Никита плеснул себе в чашку. Пора двигать, но что-то его держало.
— А эта, которую за мной посылал, кем тебе приходится?
— Потаскуха, — сказал Гурко. — Честная давалка.
Приглянулась, а?
— Пожалуй, побудет пока у меня. До выяснения всех обстоятельств.
— За сколько?
— Что за сколько?
— Сколько дашь за нее? Учти, девка вышколенная, справная. И для удовольствия, и так. Всему обучена...
Пару тысчонок, не много будет?
— Нравишься ты мне, — неожиданно признался Никита Павлович. — Вижу, пустой, ломаный, а нравишься. Лихо на проволоке танцуешь. Убивать-то доводилось?
— Где уж нам.
— Если все сполнишь, как сулишь, возьму тебя в штат. Со временем, даст Бог, человеком станешь. Пойдешь ко мне служить?
— Зависит от суммы вознаграждения, — застеснялся Гурко.
Глава 5
АККОРД В СТИЛЕ РЕТРО
Во субботу, по обряду — светлая банька. Омовение тела и души. Почти священнодействие. К банному процессу старик относился очень серьезно, это свидетельствовало о том, что богатый Запад с его иллюзорными соблазнами не переломил натуру, и он остался желудевым руссиянином, как и господин Президент. В бане с ним нередко происходили чудеса. Лет тридцать назад в бане (не в этой, конечно, с пластиковыми стенами, а в Тамбовском централе) он впервые изведал клиническую смерть, и в такой же точно парилке, пусть победнее, зато пожарче, ему однажды открылась ошеломительная истина: весь подлунный мир с его четырьмя миллиардами говорящих обезьянок — не более чем галактическая погремушка, выброшенная в космос неизвестно для какой цели. И кем — тоже неведомо. Наверное, тем, для кого мириады небесных планет все равно что надувные разноцветные шарики для земного дитяти. Масштаб разный, суть едина — череда бессмысленных превращений, тишина и взрыв в одном флаконе.
