— А ты береги их от его провокаций.
— Ладно, отец Харитон, — ничего не пообещал Шаман и резко встав, направился к двери.
— Что решил-то, Виктор? — остановил Шамана священник.
— Покуда, как уговорились. А дальше видно будет. Я не торопкий. Может и впрямь, Господь всех нас рассудит. Теперь же пастой вам сготовлю. Чтоб спалось легко и боль отстала б…
— Ну. с Богом, — улыбнулся священник.
— Так я завтра наведаюсь. Принесу лекарство. Настой в силу войти должен за сутки. Нынче уж как-то стерпеть надо, — просил Гусев. И вскоре ушел.
Пока Пелагея молилась с детьми, Харитон лежа в постели о своем задумался.
Он не случайно не ответил ссыльным на их неоднократный вопрос — кто его предал?
Ответил, что ничего не знает. Били за письмо, которое было адресовано ему из самой Канады.
Поверили иль нет — не знал. Не хотел, чтоб ссыльные, вспомнив прежнее, растерзали бы семью Никанора в клочья. Каждому, не только Гусеву, нашлось бы что припомнить. И тогда… Нет, чекистов священник не боялся. Им заменить Никанора новой уткой труда бы не составило. Но Бога, его гнева, боялся священник больше всего на свете. От него грех не утаишь…
И рухнул священник на колени перед образами, благодарил за спасение от извергов и мучителей своих, от зверя.
Пелагея неслышно вошла в спальню. Встала на колени за спиною мужа. Молилась со слезами, со вздохами.
Харитон, встав с колен, попросил у Пелагеи чашку чая. И когда жена принесла, сел поудобнее, укутавшись в одеяло. Пил чай, медленно смакуя.
— Вот теперь, матушка, поверилось, что дома я, — улыбался отмытыми синяками священник.
Пелагея улыбнулась широкорото и сказала шепотом:
— И мои молитвы Спаситель услышал. Расскажи, отец, что можно мне знать, что приключилось с тобой в поселке? Как спасся ты?
— Господь помог, дал терпение. Вот я и дома. Когда в Усолье привезли, скинули на берегу — чуть волк не сожрал. В трех шагах сидел. А мне идти самому трудно было. Вот я и позвал на помощь. Дальше все сама знаешь.
— Мы не раз были в Октябрьском у чекистов. Всем селом. Нас прогоняли. Грозились всех скопом в зону отправить. А мы — едино, не ушли. Три дня на порогах сидели. На четвертый нам объявили, что тебя в зону увезли. В Усть-Камчатск, откуда живьем еще никто не вернулся. Я тогда, не знаю, как в живых осталась. А Гусев возьми и спроси:
— А когда ж его судили? За что? Почему семью не уведомили?
Его похабно обругали чекисты и ответили: мол, суд у нас быстро чинится. Осужден за связь с заграницей, сам в шпионстве признался. А потому что процесс был над государственным преступником— суд был закрытым, без посторонних. А Шаману того мало. Он спросил:
— И какое наказание определили отцу Харитону?
Чекисты замялись. Начальство побежали спросить, как им ответить. Шаман враз смекнул, что никуда тебя не увезли. А скажут ложь. Придумают. Я боялась, чтоб не убили они тебя. Сны мне виделись нехорошие. Но Шаман успокаивал: мол, пустые это страхи. И когда чекисты, вернувшись, сказали, что тебе наказание еще будут утверждать в области, Шаман к ним с новым вопросом:
— Скажите полный адрес зоны, куда отправлен отец Харитон, какого числа был суд и назовите статью, по которой он осужден. Иначе нам об этом придется телеграммой в области узнавать, запросы посылать. Ведь отец Харитон не без роду и племени. Семью имеет, детей. Да и общине без него нельзя. Он в ней не последним человеком был. Всех ссыльных его судьба тревожит, Так что без подробностей никак нельзя.
— Чекисты и заерзали. Поначалу всех нас прогнать хотели, А Шаман и скажи:
— Мы пойдем, но на почту. Оттуда сумеем в область вашему начальству позвонить. За это не сажают. Скажем, что вы ответить не захотели нам. А мы подозреваем, что раз молчите, значит убили… Чекисты все тогда к нам повыходили. Даже их начальник. И велел нам, пока не поздно, вернуться в Усолье. Все отказались. Мол, бояться нечего стало. И так все потеряно и отнято. А на почту пойти нам разрешалось всегда. И пошли… Гусев говорил. Задал все вопросы, все рассказал. Ему пообещали разобраться, прислать проверку на место. Сказали, что ни о каком священнике они не слышали, не знают, и никаких распоряжений-не давали.
— Это как же они с ним говорить стали? — изумился Харитон.
— Да поначалу не захотели. А он им про письмо Сталину напомнил. Пообещал еще раз, от всех ссыльных написать вождю и там сказать, что область потакает беззаконию. Вот тогда они и заговорили с Шаманом по- человечьи. Испугались. Коль до них добрался, то и в Москву напишет. Однажды получилось, что стоит повторить? Тем более, что бабку Катерину из тюрьмы выпустили. Оправдали. Не нашли за ней вины. И она уже дома. Сюда, в Усолье наведывалась. Пескаря спрашивала. Когда узнала, что умер старик, шибко плакала. На могиле его была, все ревела на ней. Аж в селе было слышно. Сказала Шаману, коль за кого вступиться приспичит, она с радостью жалобу напишет. В память о Пескаре, да и свое ей долго будет помниться. Так вот Виктор уже про тебя ей рассказал. Она знает. И готова была…
— Сильная женщина. Сколько выстрадала, а не сломалась, — похвалил Харитон.
— Сын ее тоже так про нее говорил. Она уже дала телеграмму сыну Пескаря. Коль имеется нужда, то она приедет и вступится за него хоть в самой Москве. Но оттуда телеграмма пришла, что Алешка Пескарев еще три месяца назад умер в тюрьме от болезни. Гангрена в култышках завелась. Кровь испортилась. А жена его одна живет. Все дети от нее в интернаты поуходили. Назвали мать малахольной. И живут от нее отдельно. Их нынче государство растит, вместо матери. И Катерина позвала ее к себе. Чтоб впрямь в одиночестве не свихнулась. Ну, не знаю, как они промежду собой решат. Но только нам ее помощь, Слава Богу не сгодилась. Сами тебя выпустили, — вздохнула Пелагея и только тут увидела, что Харитон уснул и не слышал конца ее рассказа.
Пелагея укрыла мужа тулупом Шамана, пошла спать к детям. А Харитон во сне блаженно улыбался. Ему старая память вернула свое— проводы в ссылку из зоны.
Фартовые такое событие решили отметить с шиком. Пусть ссылка и не полная свобода, но она уже не зона. А потому — с утра в бараке были расставлены столы, сбитые из нар. Параша задвинута за двери.
Фартовые с утра умылись, прибарахлились, будто по новой в дело собрались. Но «без пушек и перьев».
— Эй, Сивый, чтоб все чинарем! И по хавать и выпивону до у срачки! — приказал шнырю бугор и сам велел потрошить все заначки, притыренные с грева.
На столе под гик и свист, под песни с матом, соленые шутки и шутовскую галантность, появлялись, как из сказки, красная рыба, грибы, сыр и колбаса, паштеты мясные и из тресковой печени, икра красная и черная, мясо сушеное, бастурма, сало, корейка, чего Харитон и на воле не ел из-за дороговизны. А столы расцветали с каждой минутой. Консервированные крабы, заливные оленьи языки, морские гребешки, икра морских ежей, горячая дымящаяся картошка с кусками свежего мяса и горы белого, совсем теплого хлеба.
А Циклоп, улыбаясь одним глазом за два, бегом носил бутылки, припевая:
…кофты, сигареты,
пышные букеты,
все тебе я, Мурка, приносил…
Разве тебе, дура,
плохо было с нами,
или не хватало барахла?
Что тебя заставило,
связаться с мусорами,
и пойти работать в ВЧК?
Сявки, хоть и знали, что к столу их и близко не подпустят, лишь объедки оставят — помогали исправно. Понимали, не пошевелятся— по шеям получат. Помогут — может выпить поднесут.
— Живей, заразы! Чтоб вы царскими червонцами просирались до смерти! Шевелись, гниды наши, кальсонные! На цирлы! Чтоб дух грело! Не волоки ноги по полу, как старая баруха немытое гузно!
Но голос бугра уже перекрыл голос лихого стопорилы, он пел излюбленную:
…я часто сонный
шарю в собственных карманах…
— Тащи обиженников, пусть сбацают что-нибудь нашенское! — гаркнул Циклоп.
— Да ну их, козлов, в жопу! — запротестовали законники.
— Пусть посмешат. Чего там! — поддержал Циклопа бугор и позвал всех к столу. Но прежде всего усадил отца Харитона. Рядом с собой. Чего раньше никогда не было. А когда фартовые уселись на лавках, священник, встав, помолился, поблагодарил за все доброе. Встал бугор. Он начал издалека, говорил так, как только он умел:
— От нас завтра смывается в ссылку отец Харитон! Он никому не стал кентом, ни в чьей малине не дышал. Но ни у кого в обязанниках не был. Вроде чужой, фраер. Но хрен всем вам в зубы. Он свой каждому, кого я держу рядом! Кто зовется фартовым! Мы все одной крови! Нет у нас ни хрена из того, что держит в жизни фраеров. Ни детей, ни жен, ни домов. По нас не плачут. Нас некому встречать из ходок. Мы рождаемся и уходим сами по себе! Лишь мусора ведут счет, сколько нас появилось и ожмурилось. Но и они ни хрена не знают. Все известно только Богу!
Да! Мы не сеем. Но «пахать» приходится. Когда на воле. Там мы свое не упускаем и берем днем и ночью: И за годы на дальняке, и за ожмурившихся кентов! В радость ли это? Трёхну! Всякому свое! Нас терзают, когда накрывают в деле, мы трясем — когда вырываемся. Каждый за свой кусок! А разве Бог не говорил о помощи ближнему, что надо помогать и делиться? Но кто из фраеров нам помог? Никто! А потому — мы сами решили установить справедливость. Не дают — берем. Без спросу? А на хрен мне спрос, если пузо фраера по три раза в день набивается, а мое, случалось, и в три дня — ни разу. А потому — фраера не почитают Бога, раз не выполняют Его Писание. А мы их, гнид сушеных, заставляем верить. Потому что нам в зонах и тюрягах сколько приходится поститься? Годами! А фраера? Да если б мы их не трясли, они б жиром затекли вовсе и жили б вдвое меньше. Тут же — накрыли пархатого, глядишь, с годок попостится. И Бога вспоминает сразу.
