– Я понял, – уже осмысленно ответил Шатов, – а потом что?
– Потом…
Его подхватили подмышки, оттащили к стене и посадили, прислонив спиной. Шатов застонал.
– Потом сказали, чтобы мы привели тебя в чувство. Это обязательно. Чтобы ты оклемался немного. Ты оклемался.
Шатов попытался поднять руку, чтобы ощупать тело, но она не подчинилась.
– Ты все ясно понимаешь, козел? – это к разговору подключился Мирон. – Ясно?
– Понимаю, ясно, – сказал Шатов.
В голове действительно немного прояснилось. Настолько, чтобы увидеть и комнату, и лица обоих приятелей, загорелое, с родинкой на щеке, Васька, бледное, со ссадиной на щеке – Мирона.
Это он когда упал, ссадину получил, удовлетворенно подумал Шатов. Слабое утешение, но все-таки.
Васек легко присел на корточки:
– Ты все понимаешь, все видишь. Так?
– Да, я в твердом уме и крепкой памяти, – ответил Шатов.
Неужели это все? Неужели экзекуция закончилась? Просто попинали и все. И хватит. Он и так запомнит на всю жизнь – не лезь в чужие дела. Он запомнит.
– Я запомню…
– А вот это – не важно. Ты должен был оклематься, чтобы понять…
– Я понял…
– Нет, ты не понял… Тебя сейчас будут мочить, братан, – сказал Мирон, – и так мочить, чтобы ты до последней минуты помнил, за что умираешь. Понял?
Ленивым жестом Мирон достал из кармана нож, нажал на кнопку.
– Продезинфицировать? – по слогам спросил Мирон. Он, похоже, специально выучил это сложное слово, чтобы задать этот вопрос и увидеть, как расширяются от испуга глаза жертвы. Этого козла, который заставил их пробегать целый день, а потом даже умудрился сбить с ног его, Мирона.
– Можно было бы, конечно, ткнуть тебя в сердце, но ты бы слишком быстро умер. Чик – и готово. Я тебе горло перережу, медленно перережу, а потом юшка медленно вытечет из тебя…
– Не тяни, – бросил Васек.
– Успеем, – засмеялся Мирон.
– Не тя… – Васек оборвал фразу на полуслове и упал. Навзничь, как подрубленное дерево.
– Ты чего? – Мирон обернулся, и выражение его лица изменилось.
Что-то он там такое увидел, что-то неприятное и страшное.
– Ты что делаешь, сука? – вскричал Мирон, вскакивая с корточек и взмахивая ножом.
Его горло вдруг будто взорвалось. Из шеи, под затылком, вырвались красные брызги, и красный фонтан выплеснулся из дырки, появившейся вдруг на кадыке.
Мирон взмахнул руками, нож описал дугу и полетел куда-то в глубину комнаты. Тело Мирона упало, голова подпрыгнула, ударившись затылком об пол, повернулась вправо, лицом к Шатову, и он увидел, как гаснут глаза Мирона.
Изо рта потекла кровь.
Шатов поискал глазами Васька.
Неподвижен. Мертв.
– Евгений Сергеевич?
Шатов не сразу сообразил, что его назвали по имени.
– Евгений Сергеевич!
– Что?
– Вы можете встать?
– Встать?
По лицу Мирона прошла судорога, и оно застыло.
– Нам нужно торопиться, Евгений Сергеевич. Вставайте.
Это его просят встать. Шатов кивнул. Оперся на руку, встал на колени. Потом встал на ноги.
– Могу! – сказал Шатов громко.
– Пойдемте.
Шатов обернулся на голос. Мужчина средних лет. Крепкий. В светлых брюках и белой рубашке. В левой руке – небольшой кейс, в правой…
Пистолет. И с глушителем. Шатов снова кивнул – правильно. Он ведь не слышал выстрелов. И никто не слышал. Все прошло тихо.
– Как вас зовут? – спросил Шатов.
– Какая разница? – спокойно спросил в ответ незнакомец, пряча пистолет в кейс.
– Я ни куда не пойду, пока вы не скажете, как вас зовут, – упрямо потребовал Шатов.
– Если нас застанут здесь…
– Как вас зовут?
Незнакомец покачал головой:
– Арсений Ильич. Пойдемте.
Шатов осторожно сделал первый шаг. Оперся о стену.
– Проблемы? – спросил Арсений Ильич.
– Все нормально.
Потом стало немного легче. Шатов, не оборачиваясь, вышел из комнаты, спустился на первый этаж, без посторонней помощи вышел во двор.
– Минутку.
– Что?
– Подождите минутку, вам нужно немного привести себя в порядок, – Арсений Ильич извлек из кейса плоскую флягу, – подставляйте руки, я вам солью.
Стараясь не делать резких движений, Шатов аккуратно сполоснул руки, потер лицо.
– Вытряхните одежду, – подсказал Арсений Ильич.
– Ее только что вытряхивали, – прошептал Шатов.
– И тем не менее.
Медленно Шатов отряхнул брюки, рубашку. Застонал, зацепив ушибленное место.
– Более-менее, – удовлетворенно кивнул Арсений Ильич, – теперь между сараями на соседнюю улицу, пожалуйста. Дойдете?
– Дойду, – уже увереннее сказал Шатов.
…За городом машина прибавила скорости. Арсений Ильич несколько раз искоса посмотрел на Шатова, но тот на это внимания не обратил. Или не заметил. Шатов вообще был словно во сне – деревья проносящиеся за окном, редкие встречные машины – все это было словно в другом мире, словно было отгорожено от сознания Шатова невидимой преградой.
Шатов все видел, все понимал, несколько раз внятно ответил на какие-то вопросы своего спасителя, но не смог бы, даже если бы захотел, вспомнить, что его спрашивал Арсений Ильич, и что он, Евгений Шатов, на эти вопросы отвечал.
Сознание словно остекленело, было прозрачным, ясным, но совершенно неподвижным. Все что Шатов видел, слышал или ощущал, не проникало в глубину, а с легким шорохом скользило по поверхности и исчезало.
Только боль…
Шатов осторожно изменил позу в кресле. Боль отозвалась немедленно, охотно надавила куда-то на печень и остро укусила ребра справа. И при вздохе отозвалась где-то в груди. Сильно. Запершило, перехватывая дыхание, и Шатов, не удержавшись, закашлялся, раззадоривая боль все сильнее.
Прижав руки к груди, скрючившись на сидении, Шатов пытался унять кашель и хоть как-то погасить приступ боли, которая, словно пожар, захватывала теперь все новые уголки его тела.
Как больно!
Как его избили!
Его избили?
Прозрачная преграда в мозгу со звоном лопнула, разом освобождая его сознание и его память.
Засыпанный битым кирпичом коридор, гудящий сквозняком дом, удары, солнечный блик на лезвии ножа…
Его хотели убить… Слабая, словно отдаленное воспоминание, мысль вдруг полыхнула, сжигая и вышвыривая из мозга Шатова все другие мысли.
Его! Хотели! Убить!
Запоздалый ужас стянул кожу на лице. Шатов почувствовал, как начинают судорожно кривиться губы. Он должен был умереть… Там, в полуразрушенном, захламленном доме он должен был сейчас лежать мертвым, с перерезанным горлом, в луже собственной крови… Лежать до тех пор, пока кто-нибудь…
Его нашли бы не сразу – никто не шляется, рискуя свернуть шею на осыпающихся ступенях. И жара…
– Остановите машину, – выдавил из себя Шатов.
– Что? – не оборачиваясь, спросил Арсений Ильич.
– Машину остановите! – выкрикнул Шатов, – Машину…
Он должен был лежать мертвым… Сейчас, сию минуту он был бы уже не живым… Шатов открыл дверцу, вывалился наружу, упал на колени.
Уже не обращая внимания на режущую боль в груди, Шатов глубоко дышал, запрокинув голову. Дышал тяжело, со всхлипом, словно рыдая.
Но он не плакал. Глаза словно высохли и превратились в камни. Он мог думать только об одном – он мог умереть. Он мог умереть. Он мог умереть. Он…
Шатов ударил себя по лицу. Очнись!
Он мог умереть…
Очнись! И снова пощечина самому себе. Ты жив! Ты жив, козел, несмотря ни на что! Это не ты, это они умерли там на втором этаже, в пыли и удушливой духоте. Они, эти двое, которые хотели тебя убить…
Ты жив!
Шатов засмеялся. Вначале тихо, потом все громче. Смех и боль бурлили в теле Шатова, вытесняя все, кроме мысли о том, что он жив. Жив.
Хохот согнул тело Шатова. Хохот и боль швырнули его лицом в пожухлую придорожную траву. Шатов перевернулся на спину и прижал руки к лицу. Он жив, а они умерли.
Пуля разорвала горло тому, который держал в руках нож. Мирону, вспомнил Шатов, его звали Мироном. Его так звал Васек, который умер на мгновение раньше своего приятеля. Умер и остался лежать кучей дряни на развороченном полу.
А он жив! Жив!
– Все?
Шатов услышал вопрос, но внимания на него не обратил. Куда важнее было сейчас дышать, чувствовать спиной колкость травы, и даже боль, пульсирующая в теле, была куда важнее, чем все вопросы, вместе взятые.
– Пришли в себя? – вопрос прозвучал громче, и что-то коснулось плеча Шатова.
Шатов с трудом оторвал руки от лица.
– Я спрашиваю – вы уже пришли в себя? Истерика закончилась? – Арсений Ильич с брезгливым выражением лица посмотрел на лежащего Шатова, потом оглянулся на дорогу. – Вы хотите, чтобы кто-нибудь сердобольный поинтересовался у вас, чем это вы тут занимаетесь? Или чтобы кто-то сердобольный, но осторожный, поведал о нашей с вами мизансцене ближайшему милиционеру?
Смех прекратился. Разом. Шатов сел, не удержался и застонал. Ушел только хохот, боль осталась, безраздельно хозяйничая в теле.
