Напротив, яичницу из яичного порошка Эбботт нашел вполне приличной. Отложив в сторону ручку и блокнот, он разрисовал яичницу кетчупом и принялся пластмассовой ложкой забрасывать эту смесь себе в рот. С пластика есть было не так вкусно — так же как пить кофе из пенопластового стаканчика. В этой столовой — все пластмассовое, а Эбботт терпеть этого не мог. Теперь пластмассу закачали и в его лицо. Пластмасса забила его скулы так, что было трудно улыбаться, спустилась вдоль корней его зубов, чтобы было трудно жевать, залила корень языка, чтобы было трудно говорить… Они впрыснули химикалии в его левую ягодицу еще вчера утром. Сейчас, спустя двадцать четыре часа, химикалии, пока Генри спал, усвоились организмом и уже устремились к его лицу, для чего и предназначались. Теперь они застыли так, что Эбботт не мог нормально улыбаться, нормально говорить и тратил много сил на то, чтобы прожевывать и глотать яичницу. Более того, химикаты обдали само Слово облаком ледяного тумана, из-за чего оно доносилось неясно и неотчетливо, словно издалека. Тем не менее Слово, как всегда, присутствовало: под ним, над ним, вокруг него. По совету Слова Эбботт уже задокументировал в своем блокноте для грядущих поколений факт пластикации, хотя почти всегда чувствовал некоторое несоответствие своих записей важности указаний Слова. Несмотря на свои жалкие потуги летописца, Генри не оставлял стараний. Ведь им только того и надо, чтобы заставить Слово замолчать, что они и сделали, если бы могли. И Эбботт подозревал, что, засыпая в его овсянку толченое стекло, они преследовали ту же цель.
Только Слово ведало обо всем. Им было известно об этом, и они могли зайти далеко, лишь бы не выпустить знание, которым обладало Слово, наружу. На случай, если толченым стеклом они не добьются своего — а они и не добились, поскольку Эбботт был предупрежден, — они и закачали пластик ему в лицо, чтобы исказить его речь настолько, что никто бы ему не поверил. Эбботт не мог не восхищаться их предусмотрительностью — ребята свое дело знали. А раз их планы сорвались, значит, Слово будет услышано хотя бы и одним-единственным человеком. Им, Генри Эбботтом.
Генри уже давно заметил, что в определенные часы в столовой полно народу, например как сейчас, во время завтрака. Заключенные выстроились вдоль длинного ряда больших металлических котлов. Эти котлы плавали в поддонах с горячей водой, скрытые — насколько здесь вообще можно было что-то скрыть — за стойкой полированной стали. Позади этих кастрюль повара черпаками наполняли посуду на подносах заключенных. Тот повар, что засыпал овсянку Генри толченым стеклом, работал очень проворно: подмигнул сообщнику, улыбнулся ему, Генри (а ведь больше никому не улыбался!), и, тем самым отвлекая его внимание, высыпал молотое стекло из мешочка, вшитого в рукав. Эбботт даже не успел рассмотреть смертоносный наполнитель: стекло просто-напросто растворилось в каше, сделавшись невидимым.
Спору нет, ловко, да не очень.
Эбботт поднял глаза и увидел удущего к нему вдоль занятых шумными людьми столов доктора Рея Клейна. Эбботт, как обычно, сидел за столиком один, причем вовсе не по своей воле — просто так получалось само собой. Доктор, поставив поднос на стол, сел напротив Генри. Клейн под сто восемьдесят сантиметров ростом тем не менее едва доставал макушкой Эботту до ключицы. Его худощавое лицо горело бледным всепожирающим пламенем, пылающим, не согревая, и сжигающим, не поддерживая, дух доктора.
— Доброе утро, Генри, — поздоровался Клейн.
Эбботт вытер рот рукавом:
— Доброе утро, доктор Клейн.
Эбботт не узнал свой собственный голос, и не удивительно — пластикация голосовых связок… Он протянул руку, и доктор пожал ее. Рука Клейна казалась маленькой, и Генри старался быть осторожным, чтобы не причинить доктору боль. Никто больше не протягивал Эбботту руки. Он не знал почему. Да и доктора никто больше не звал „доктор Клейн“. Возможно, этому обращению Генри и был обязан рукопожатием, но наверняка сказать нельзя, и Эбботт придавал этой тайне немалое значение.
— Вы не ели вашу овсянку, — заметил доктор.
Наблюдательный, он замечал многое из того, что недоступно другим, но, конечно, далеко не все. Эбботт видел то, чего не видел доктор. И согласно правилу VICE-VERSA[1], несомненно, могло получиться и наоборот. Это был секрет Эбботта и доктора Клейна, и когда доктор оставлял без внимания очевидные вещи, Генри поправлял его; принимал суждение Эбботта, и, разумеется, Эбботт с пониманием относился к мнению Клейна. Подобная взаимность шла только на пользу.
— Вы правы, — подтвердил Эбботт. — В ней полным-полно толченого стекла.
Доктор поднял на него озабоченный взгляд; Эбботт кивнул, подтверждая свои слова. Тогда Клейн пододвинул к нему свою миску.
— Моя овсянка хороша, — сказал он. — Возьмите.
Эбботт замялся:
— Вы голодны, я не могу…
— Вы крупный мужчина, — сказал доктор. — И тяжело работаете. Вам нужно больше пищи, чем мне.
Эбботт кивнул. Логика доктора, как всегда, была железной. Эбботт придвинул к себе миску с застывшей кашей и принялся есть. За едой он, не поворачивая головы, непрерывно обводил столовую взглядом. На минуту он задумался, не сказать ли доктору о пластмассе, впрыснутой в его, Эбботта, лицо, но затем решил, что Клейн встревожится — такой уж он человек, — а им еще предстояло обсудить много важных вещей. Опустив ложку и прикрыв губы ладонью, Генри сказал уголком рта:
— Не смотрите на меня. Мне нужно кое-что вам сообщить.
Доктор сосредоточился на своей яичнице:
— Слушаю вас.
— У меня предчувствие. Озарение. — И Эбботт проглотил полную ложку овсянки.
— Озарение? — повторил доктор.
Эбботт кивнул:
— Кое-кому предстоит вскорости умереть.
Доктор, не поднимая головы, кивнул и спросил:
— Вам?
— Они бы и рады, да я им не по зубам, — ответил Эбботт. — Вчера они добавили эпоксидку в мой укол, чтобы заставить меня замолчать. Сегодня вот — толченое стекло. — Он умолк, пока мимо их столика проходили заключенные Бьялменн и Кроуфорд, а затем рискнул взглянуть доктору в глаза. — Это ведь абсолютно очевидно, не так ли?
Доктор кивнул:
— Тогда в кого же направлен удар?
— Еще не знаю, но на всякий случай советую вам держаться подальше от Нева Эгри и его людей.
— Думаю, это хороший совет, — согласился доктор.
Эбботт засомневался, достаточно ли хорошо доктор осознает нависшую опасность. Да и как обойтись без помощи Слова? Эбботт решил быть бдительным за двоих. Овсянка тем временем была прикончена, и Генри отхлебнул уже остывший кофе.
— Советую вам, — продолжал он, — посидеть пока в своей камере. Для полной страховки избегайте всяческих контактов. — Генри понизил голос: — Особенно с цветными парнями.
— Но я должен идти в лазарет, — возразил доктор.
Ну конечно. Это Эбботт прекрасно понимал. Доктор там нужен.
— И, кроме того, меня вызвал к себе начальник тюрьмы Хоббс.
— Будьте осторожны, — предупредил Эбботт. — Начальник Хоббс — опасный человек.
Доктор встал из-за стола и, положив руку Эбботту на плечо, крепко сжал его. Генри почувствовал, что пластмасса, залившая изнутри его лицо, на мгновение размякла.
— Вы тоже будьте осторожны, — сказал Клейн.
Эбботт поднял на него глаза, ощущая, как чувство размягчения разливается по его телу. Глаза доктора были светло-голубого цвета; в пронзительно-черных зрачках горел опустошающий огонь.
— Если вы захотите мне что-нибудь сообщить, — продолжил Клейн, — или если вас что-то обеспокоит, прошу вас сразу найти меня и поделиться. Ладно, Генри?
Эбботт пошевелил челюстями: пластик уже почти не ощущался.
— Конечно, я понимаю.
Доктор сжал плечо Генри еще раз и ушел. Глядя ему вслед, Эбботт перехватил взгляд Нева Эгри, сидевшего за одним столом с Кроуфордом и Бьялменном. Ну, ясное дело, здесь что-то не так. Эгри вообще удостаивал столовую своим посещением только в сопровождении своих „лейтенантов“ — убийц типа Тони Шокнера. А Кроуфорд и Бьялменн были краткосрочниками, растратчиками — в общем, пустым местом. Один только факт, что сам Эгри сидит рядом с ними, побуждал их намочить портки, и они едва могли донести до рта пластиковые ложки. А Нев Эгри, откинувшись, улыбался так, будто был их закадычным приятелем.
И курил, держа сигарету в левой руке.
* * *
Эбботт отнес свой поднос к мусоропроводу, бросил остатки пищи и направился к задней двери, стараясь не подавать виду, что торопится. Оставляя поднос, он заметил, что охранник — Перкинс, что ли? — прошел к столу Эгри и что-то зашептал тому на ухо. Эбботт отвернулся и пошел быстрее, чувствуя своим затылком недобрый сверлящий взгляд Эгри, словно тот пытался прочитать мысли Генри, прочитать само Слово, окутанное тайной. Внезапно Эббот остановился как вкопанный, ощутил, как на него снизошло озарение.
