— Твоя правда! — прижалась бабка к плечу.
— Вот так и получилось, что судьба всех на свое место поставила.
Рассказала, что случилось с отцом и матерью.
Бабка плакала.
— Давай помолимся за них, — предложила Лельке тихо, добавив: — Мертвого и больную прощать надо…
…Горели две свечи. Женщины молились долго, не вставая с колен. Лишь на рассвете девка помогла бабке подняться и сказала, что похороны отца она берет на себя. Так и сделала. Чтоб лишний раз не расстраивать бабку, домой покойного не привезли, хоронили прямо из морга.
Мать в этом не участвовала. Врачи психиатрической больницы сказали, что ее состояние крайне тяжелое.
Лелька теперь каждый месяц навещала бабку. Случившееся в семье не прошло бесследно для обеих. Всего за месяц девка заметно постарела. Густые волосы засверкали сединой, а вокруг глаз и губ пролегли морщины. Оборвался звонкий смех. Голос стал грубым, хриплым. Лелька уже не напевала беззаботные песни, как раньше, не порхала по комнате и стала курить уже не в шутку.
Раньше она выпивала, но не напивалась до беспамятства. Еще недавно уважала кагор и шампанское. А потом до утра резвилась с клиентами. Тут же она стала пить все подряд, даже водку. И, свалившись под стол, не только обслужить хахаля, не могла дойти до койки. Тогда ее вызвала для разговора Софья:
— Послушай, милашка, сколько будут продолжаться твои запои? Ты здесь для чего? Или мозги посеяла? Думаешь, бесконечно стану ждать, пока совесть сыщешь? Или сразу указать на двери? Только помни, они для тебя уже никогда не откроются! Посмотри на себя, как ты опустилась! Старше меня выглядишь. Страшна, будто двадцать лет замужем прожила. На тебя теперь нет желающих. Все клиенты отказались. Что делать будем? — спросила вприщур.
Лелька сидела, опустив голову.
— Домой хочешь? Держать не стану. Но как ты жить будешь, подумала?
— Все, завязываю! — выдохнула тяжко.
— С чем? — усмехалась бандерша.
— С хандрой!
— Это обещание с похмелья?
Нет! Я знаю что говорю! — Встала резко и пошла в смою комнату. Там долго плескалась в ванне, потом сделала маску на лицо, после пошла к парикмахеру, косметологу, маникюрше. Вернулась яркой, посвежевшей, улыбающейся.
В тот вечер она вернула пятерых хахалей.
Пить Лелька отказалась. Никому не удалось уговорить девку даже на глоток шампанского. Путаны притона были уверены, что больше двух-трех дней девка не продержится и напьется. Но напрасно считали безвольной. Она держалась.
К концу месяца вернула себе всех клиентов и даже новых прихватила, молодых, безусых. Они были нежными, пылкими, смотрели на Лельку восторженными, влюбленными глазами. И девка вспоминала Сергея: «Когда-то и он клялся в любви. Называл единственной, судьбой, чайкой и розой, душой и мечтой. Только куда все это делось? Обманул подлец! И эти не лучше, такие же козлы! Но меня им не провести, я уже совсем иная. Куда уж зажечь, согреть не смогут».
Лелька улыбалась, но ее сердце оставалось холодным.
— Леля! Я люблю тебя! — шептал ей на ухо недавний солдат.
— Успокойся. Зачем слова? Докажи свое на деле, здесь, в постели, но сначала оплати.
— Пошли в парк!
— Э-э нет! На халяву не пройдет! Я не из тех, кто на улице промышляет.
Лельку поначалу обманули таким путем. Пригласили в ресторан, а сами завели в кусты. Рассчитавшись за одного, втроем ее тискали до утра. А когда натешились, еще и посмеялись:
— Нашими заработками твою транду не ублажить. Пусть успокоится тем, что дали, пусть всем будет хорошо! — И ушли без оглядки.
А вот такой же, как этот, стриженый мальчишка целый час уговаривал Лельку к себе в гости. Ей очень не хотелось, но парнишка ноги целовал:
— Подари мне вечер! Я на Диксоне служил! Все два года не видел женщин! А такую красивую, как ты, вообще впервые в жизни встретил.
И поддалась на уговоры. Парень привез ее к себе, а там целая кодла ждала их. Пятнадцать человек. Все после службы. На Лельку звериной стаей набросились, каждый под себя тянул. До утра не только перекурить, глотка воды не дали. Девка запросила пощады, но не услышали. Лишь утром выволокли на порог и оставили под забором одну, ни копейки не заплатив. Правда, потом из хозяина дома все выбила «крыша», с лихвой содрала за Лельку, но та больше не ходила на сторону одна.
Случалось ей выезжать по вызову, но и тогда она заявлялась к клиенту с сутенером.
— Лель! Выходи за меня замуж. Я прощу тебе все.
— Это ты тут пищишь? Ах ты, жопошный чирей! Простить меня вздумал! Чем же провинилась перед тобой? Тем, что жениться согласился? Мать твою хером били. Глянь, что у тебя меж ног — стручок гороховый и тот больше! Я ж во всей красе как разверну, как покажу свою звезду, ты тут не только облысеешь на все места, а сдохнешь в один миг. Я ж тебя в звезду запихну, заверну, и родная мамка не сыщет, куда подевался! А еще в мужики эдакая гнида навострилась! — смеялась девка озорно.
— Ты еще со мной не была, зачем зазнаешься? Знаешь, маленькое дерево всегда в сук растет.
А ну покажь свою медаль, есть ли чем хвалиться? — Подскочила к парню, вытряхнула из брюк и расхохоталась еще громче: — Дурачок! Тебе к бабе подходить совсем ни к чему! Беги отсюда, не то уши надеру!
Дай мне возбудиться! Тогда увидишь его!
— Пока у тебя вырастет твой иго-го, я уже старой стану! — Выдавила назойливого парня в дверь и увидела, как в двери Тоньки шмыгнула знакомая фигура.
«Неужели он? Но ведь не прошло еще три года. Хотя как по? Конечно, четвертый пошел. Ох и быстро летит время! Неужели он? И вдруг в притон? Хотя чему удивляюсь, все одинаковы. И Серега не лучше, много хуже других. Вломить бы паскуде за все разом! Да только выследить его нужно. Жизнь поломал, а клялся, что дышать без меня не сможет. Если б не он, все сложилось бы иначе. Жив был бы отец, не болела б мать. А и я разве жила б в притоне? Он один во всем виноват!»
Не выдержав, пошла в комнату Антонины. Но нет, не Сергей пришел к ней, давний Тонькин приятель — Володь-ка. Лелька попросила сигарет, сказав, что свои некстати закончились и завтра она вернет должок.
«И чего он мне мерещиться стал в последнее время? То в магазине, на улице, в кафе, теперь уж в притоне. Либо скоро впрямь увидимся, или нет его в живых. Хотя с чего б ему? Этому все по хрену. Беззаботно живет, ни о чем не болит душа, если есть она у гада», — думала девка.
Лелька в то время стала чаще навещать бабку. Привозила ей вино. Та понемногу пристрастилась. Особо когда перед сменой погоды болела голова либо после баньки не забывала пропустить стаканчик. Зато и спала крепко, и боль отступала. А главное, на душе теплело, забывались горести. И старуха, разомлев, частенько пела:
Хороша я, хороша,
Да плохо я одета,
Никто замуж не берет Девушку за это…
— А что, Лелька, будь у нас скопления, не простиковала б ты средь блядва. Жила б в доме солнышком. Да не повезло. Мамка твоя хреновой хозяйкой была. Ни заработать, ни отложить не могла. Единым днем жила. Все у ней промеж пальцев протекало. Готовить не умела. От того мужик всегда голодал. Плохо стирала, не умела прибрать в доме. Таких даже Господь не терпит, не дает много детей. А и мужниной любови не знают. Разве только колотушек досыта познала. Ну и злая она была, хуже собаки.
— Бабуль, почему как о мертвой говоришь? — спросила девка.
— А она и померла на прошлой неделе. Мне позвонили. Я сказала им, что хоронить невестку мне не на что. Пускай как хотят ее закопают. Добавила, что не отдам за нее последние копейки, самой на хлеб оставить надо. С голоду сдыхать не хочу. Невестка тож не щедрой ко мне была. За все годы пряника не купила. От того и я не раскошелюсь. Ушла, и ладно. Жаль, что помянуть нечем, — рассмеялась бабка.
— А от чего умерла она, тебе сказали?
— Не. Хотя, может, и запамятовала! Ну да хрен с ней! И так понятно, от чего дурные помирают, коли даже умным мало места на земле и их смерть гребет. А у нас в семье токмо ты да я умные.
Придвинулась к Лельке вплотную и продолжила тихо:
— Ты думаешь, что бляди только теперь появились на свет, а раньше они не водились? Шалишь, сучки завсегда имелись, девчонка ты моя! Вот когда война началась, мне шестнадцать годочков минуло. Трое старших братов на ей погибли. А я со стариками в доме осталась. Куда деваться, кто-то должен помогать им. Так-то вот косим траву на лугу с отцом и дедом, для, коровы, глядь — по дороге мотоциклы, танки, машины рекой идут. Наши уже кинули город. В немцев стрелять стало некому. Мы к дороге подошли ближе, глядим, какие же они есть. Отец в руках бутыль молока держал, бабка принесла. Глядь, немец к нам идет. Молока попросил. А что, жаль его? Едино сдавать уже некуда. Он напился, достал из кармана деньги — ихние, отец отказался, тогда шоколад принес, большую и нитку, и мне отдал. Я спасибо сказала. Он по плечу погладил. Бабку в щеку поцеловал. Потом показал на семь вечера и объяснил на пальцах, что в это время за молоком придет, — рассмеялась бабка. И продолжила сквозь хохот: — Моя бабка жопу отставила, себя за сиськи дергает, на часы показывает, мол, в девять вечера корову доит. Немец понял кое-как, но на всяк случай отскочил от бабки, чтоб, изображая корову, еще чего-нибудь не утворила. Ну да обошлось. Когда домой вечером воротились, соседи прибежали, всякие новости принесли про немцев. Говорили, как тебя вытащили из подвала второго секретаря горкома партии. Гог от мобилизации спрятался вместе со своим инструктором. А секретарша ихняя плюнула в лицо им и немцу. Ее тут же застрелили. Прямо при всех. Тут же долговязый офицер подошел к Шуре. Ну, она в горкоме комсомола работала. Он предложил ей поцеловать ее в щеку. Она ему трах по морде! И тут же пулю схлопотала. Ведь у ней парализованная бабка осталась, но кого это чесало? Шурка сама о том должна была думать. Ее, такую сознательную, и хоронить нынче некому, сетовали соседи. А еще немцы повесили объявление, что станут брать наших горожан на работу…
