— Передайте вашей таможне… Они мне уже помогли.
Всю следующую неделю Волков чувствовал себя прескверно. Сегодня тоже. Он подозревал, что будет прозябать в таком состоянии всю оставшуюся жизнь.
В «Архангельское» ехать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Врет! Было непреодолимое желание заползти в свою потаенную нору и провести там все выходные, пылая бессильным гневом, сопливясь от сострадания к самому себе, упрекая, опять же самого себя за малодушие, и обдумывая дальнейшую непутевую жизнь, на которой впору ставить крест. Пусть Вика считает его трусом и подлецом, но он же на самом деле… Он еще всем докажет…
От этого внутреннего самопоедания он начинал себя еще больше жалеть, слезы пытались навернуться на глаза, но не выдавливались. Да что же он за гнида такая?!
А эта навязчивая идея с мистической спасительной норой преследует его с раннего детства. Он до сих пор отчетливо помнит себя, укрывшегося с головой в подвернутом конвертиком одеяле. Это и есть единственное не обнаруженное укрытие на Земле, по которой грузно вышагивает лохматый, сверкающий единственным глазом, великан. Маленький Волков его никогда не видел, но прекрасно чувствует, как проседает грунт — только что не сыплется — под его огромными ступнями. Наверно, он людоед. Точно, людоед. Потому что изо всех жителей планеты только он, Бориска, один уцелел, в относительной безопасности и у него много шпрот…
В детстве Волков больше всего на свете любил шпроты. Больше, чем мороженое. Наверное, потому что шпроты он ел реже. По основным, не считая семейных, праздникам, которых на его памяти было три: Новый год, Первое мая и 7-е ноября. Праздники эти так и писались — два первых прописью, а третий — цифрой. А консервированные золотые рыбки ровными рядами, как колонны демонстрантов, движущиеся по Красной площади в черно-белом изображении телевизора, отсвечивали в жестянке, и распространяли по квартире фантастический запах моря.
В то время Волков был уверен, что море пахнет шпротами.
Еще он любил докторскую колбасу, но ее в его норке почему-то не было…
Стоп! Вдруг его резануло. А ведь там много чего не было. Многое не уместилось в этой его спасительной норке. Например, разведенная и не вышедшая вновь замуж мама, чтобы не дай Бог он, ее ясный свет в окошке, не примерил на себя личину пасынка. Огромному запасу неизвестно откуда взявшихся шпрот, с которыми он собирался отсидеться, точнее, отлежаться до лучших времен, в его землянке нашлось место, а вот ей нет. Он даже не смог сказать, что с ней стало после того, как он сбежал из дома в Москву поступать в какой-либо вуз. Или он подспудно догадывался, что она серьезно болела? И как-то не особо переживал, когда ее не стало?!
Потому что все мы там будем, убеждал он себя. Но сакраментальная фраза Пуфы Пуфыча Гениального в адрес Мамочки, вынесенная из подросткового кинофильма «Республика ШКИД», всю дорогу преследовала его:
— Гад ты, Костя Федотов…
От самоличного «треугольника» — партком, профком, бюро ВЛКСМ — он довершил характеристику комсомольца Волкова:
— Ползучий…
Гад ты, Боря Волков…
…«Шестерка» таможенника остановилась на давно уже требующей ремонта щербатой автостоянке. В это время в «Архангельском» народу было мало. Собирались, как правило, ближе к вечеру и зависали на ночь. Тогда машины стояли здесь повсюду, не только на стоянке, прижавшись одна к одной, наплевав на запрещающие парковку гаишные знаки. Это было одно из немногих известных ему мест, которое не захлопывало перед носом посетителей двери к полуночи. То есть официально оно, конечно, закрывалось, но «свои» порой засиживались до утра, и никто их не разгонял. Ну, разве что кухня не работала. Но выпить всегда можно было из-под полы достать. Для работников «Шереметьева» это место было насиженным и еще по одной причине — близко от работы. Иногда после смены всей компанией заваливались сюда и… до следующей смены.
Волков вошел в здание. Всегда с утра угрюмый швейцар — а чего лыбиться-то?! — радости прибавлялось к вечеру, одновременно с чаевыми — посмотрел на него неодобрительно, в сомнении, но пропустил. Почти пустой зал напоминал столовую пионерского лагеря в полдник. Только за несколькими накрытыми столами сосредоточенно жевали случайные посетители.
Все были уже в сборе.
Сатаров, Сергеев и Маковский сидели у окна, изучая меню, как будто надеялись увидеть в нем что-то новенькое.
В меню тут ничего новенького отродясь не появлялось. Но зато, договорившись с поваром или официантом, вполне можно было получить все что угодно по своему вкусу и по своему же рецепту.
А тот кто договариваться не умеет или не знает с кем и как, тот обреченно читает написанное карандашиком слово «нет» — даже напротив того, что вроде бы в меню напечатано жирным шрифтом на трофейной машинке марки «Олимпия».
Волков и, не заглядывая в эту Филькину грамоту, мог поспорить: нет самого вкусного. Например, черной икры. Хотя в не ахти каком по толщине глянцевом списке блюд она наверняка пропечатана дважды: икра зернистая, икра паюсная. Для них нет! Но этого простой карандашик не подчеркивал.
Зато он графитным грифелем запросто перечеркивал все успехи советского тралового флота. Ловят, ловят, потом рапортуют, опять ловят… Все познания Волкова в этом жизненно важном занятии ограничивались кадрами из киножурнала «Новости дня». Там скользкие, как кашалоты, в своих прорезиненных робах моряки вываливают сети с несметным количеством будущих рыбных деликатесов. Вот она, досрочная пятилетка!
По объявленным, из-за дефицита мяса, рыбным четвергам, все эти «Новости дня» выглядели уже не так впечатляюще, ограничившись поначалу презренной нататенией, которая из-за того же дефицита быстро стала в один недоступный ряд с большинством морепродуктов. Но народ свято помнил: четверг — «рыбный день». Несмотря на то, что хорошей рыбы в принципе было не сыскать.
Оставалось только глотать слюнки. Даже ощущения горечи не было. Привыкли. И что примечательно, находили в этом определенную прелесть. Отправляясь в ресторан, ты заведомо знаешь, чем тебя будут потчевать там. Как у мамы на кухне. Вкусно, но без изысков.
Если это «Пекин», то, скорее всего — в разумных финансовых рамках — это пельмени по-китайски. Не вдаваясь в рецепты кулинарного мастерства, они мало, чем отличались по вкусу от продающихся в ближайшем «Гастрономе» отечественных, но все опрысканное соевым соусом из замутненной полиэтиленовой бутылочки в «Пекине» — по-китайски. А если вас занесет в «Сайгон», то под тем же соусом блюдо будет иметь уже вьетнамский привкус…
Ну и так далее. Тут главное усвоить принцип.
На ум почему-то пришла исповедь пропивающего остатки интеллигентности в «Пивном зале» на Колхозной площади молодого человека в голубой майке без ничего, как он докатился до жизни такой. Оказалось, из лучших побуждений. За пару недолитых кружек пива (три четверти кружки занимала крыша из пены) и бутерброд — кусок костлявой, скверно очищенной селедки на крошащемся непропеченном сером хлебе, он сыпал подробностями. По всему было видно, что молодой человек выпивал не первый день подряд. Впрочем, он и не скрывал этого. И чем дольше это продолжалось, тем содержательнее становился рассказ. На момент появления в клоаке Волкова он выглядел следующим образом.
Премия оказалась как нельзя кстати. Любо-дорого побаловать молодую жену на сносях, мать своего будущего ребенка черной икрой. А почему нет? Держава у нас не только ядерная, но ко всему прочему еще и икорная.
Проверив наличность, не отходя от кассы, он решил, что уж с «Метрополем» никак не ошибется. Тем паче, время было детское, то есть рабочее. На входе он пытался изложить суть своего посещения метрдотелю, на что тот гостеприимно взмахнул рукой:
— Прошу за столик!
Дальнейшие переговоры велись уже с официантом.
— Сделаем, — вошел в положение тот. — Только придется подождать. И заказать что-нибудь для видимости.
Для блезира выпил — закусил, а взамен икры получил банку крабов.
