– Я пришла, Рипперджек. Я пришла исполнить свою часть сделки.
Мантикор смотрит на корзину, которую держит Тинсоу.
– Что у тебя там? – спрашивает он требовательно.
– Ваш обычный завтрак, – говорит Нейдж, сдерживая дрожь в голосе. – Обычный и необычный. Такого вы еще не пробовали.
– Посмотрим. Вот стол – сервируй.
Нейдж замирает, чувствуя, как холодеет в животе. Страх переполняет ее.
– Нет.
Джек склонил голову набок, зрачки его расширились.
– Ты думаешь, я не смогу взять его? Ты думаешь, ты сможешь меня удержать?
В ушах звенит, точно Нейдж оказалась внутри гигантского колокола.
– Не смогу. Но я… не отдам его добровольно.
Джек делает шаг вперед. Крылья его подрагивают, хвост оживает, медленно поднимаясь за спиной.
– Ты затеяла опасную игру, Нейдж Тинсоу. – Его рык становится глухим и утробным. – Смотри не оступись.
Нейдж молчит, парализованная ужасом. Все, что она придумала себе там, в безопасности собственной спальни в Восточном Краю, теперь кажется глупым и бессмысленным. Ее начинает бить крупная дрожь. Джек подступает к ней, скрипят когти о камень пола, с шипением вырывается из глотки дыхание. Ребенок в корзине шевелится и тревожно всхлипывает.
– Я разорву тебя на части. И, пока ты будешь истекать кровью, съем твоего младенца.
Нейдж падает на колени, сгибаясь над корзиной, укрывая ее руками. Страх овладевает ею целиком, бесконечно. Джек делает еще шаг. Всхлипывания ребенка сменяются громким плачем.
«Теперь… теперь… – бьется в голове, – иначе будет поздно…»
Она вырывает из манжеты булавку и с силой вгоняет ее в запястье. Боль огненной стрелой пронзает ее, отрезвляя.
Мантикор замирает, удивленный.
– Я… – с трудом поднимает голову женщина, – заплатила вам, Рипперджек.
Молчание повисает в пещере, даже младенец затихает, испуганный. Нейдж поднимается на ноги.
– Я знаю, что ваша пища – страх. Вам не нужна людская плоть, чтобы насытиться. Вы убиваете, чтобы страх жил в сердцах людей. Младенцев, которых подносят вам, вы принимаете потому, что с ними идет благоговейный ужас подносящих. Но этот ужас – не настоящий, ведь они знают, что подношение удержит зверя от нападения. Я же дала вам истинный страх. За себя и за этого ребенка.
Она смотрит прямо в огромные золотые глаза.
– Вы довольны, сэр?
Джек запрокидывает голову и издает протяжный, раскатистый рык. Спустя мучительно долгие мгновения женщина понимает, что он смеется.
– Правду говорят: истинный повар не тот, кто в совершенстве знает вкус еды, а тот, кто в совершенстве знает вкус едоков. Ты великолепна, Нейдж Тинсоу, твоя слава хоть и дурна, но правдива. Я принимаю твою плату. Твоя дочь будет дома сегодня к вечеру.
Женщина низко кланяется, стараясь скрыть слезы облегчения.
– Спасибо, сэр! Спасибо вам…
– Иди, – рычит мантикор, – не позволяй себе обмануться. Я не помог тебе, я лишь заплатил за твой труд.
Нейдж кивает и, подхватив корзину, пятится к выходу. Джек отворачивается, возвращаясь к шкафу.
– Стой, – властный рык останавливает Тинсоу, словно замораживая ее изнутри. Она медленно оборачивается. – Как ты смогла родить в себе истинный страх, если знала, что я не стану убивать ни тебя, ни младенца?
Нейдж не находит в себе сил взглянуть на чудовище.
– Я не знала. Я хотела в это верить, когда выходила из дома, но не смогла сохранить веру, переступив этот порог.
Удовлетворенный рык эхом отражается от каменных сводов.
– Воистину, для людей неведение – величайшее из благ. Теперь иди. И никогда больше не приходи сюда.
* * *
– Но, дорогая моя! Я прошу тебя – подумай еще раз. Ты представляешь, что будут говорить люди?
Рандсакса Иль, старшая сестра Нейдж, говорит, не прерывая своего вязания – обычного для нее занятия в последние годы. Нейдж занята младенцем – она держит бутылочку, которую тот сосет с привычной жадностью.
– Развод для женщины твоего положения недопустим. К тому же, как ты рассчитываешь найти нового мужа с этим ребенком? Да и работа – кто из этих богатых джентльменов знал, что именно ты готовила те замечательные блюда, которые прославили поварскую чету Тинсоу? Тебя не возьмут главным поваром просто потому, что ты – женщина.
– Оставь это, сестрица, – наконец отвечает Нейдж, – Все уже решено. Я не могу жить с мужчиной, который продал собственную дочь. К тому же у меня есть, кем его заменить.
– О! У тебя есть на примете богатый вдовец?
– Боюсь, что нет. Он сирота, и за душой у него ни гроша. Но этот мужчина был дарован мне Всевышним, и отказаться от него было бы преступлением против Вышней Воли.
Рандсакса морщится, выражая так крайнее недовольство.
– Ты слишком привязываешься к нему. Он может не пережить этой зимы.
Нейдж качает головой и улыбается ребенку.
– Он переживет. Дважды он должен был покинуть этот мир и дважды спасся. Нет, смерть не скоро придет за ним, Ранди.
Сестра сокрушенно вздыхает.
– Я слышала, вы совершили таинство крещения. Как священник назвал его?
– Джекфри, – улыбается Нейдж.
Рандсакса озабоченно цокает языком.
– Плохое имя. Плохое. Не нужно тебе дразнить его, дорогая моя.
Нейдж Тинсоу молчит – она должна молчать. Никто не узнает, что у дверей церкви жуликоватого вида громила сунул ей записку. Всего три слова было в ней.
«Назови его Джекфри».
Подписи не было. Она не была нужна.
Закатные лучи проникают в открытые окна. Олднон, столица империи Альбони, прощался еще с одним днем.
История вторая: Твое сердце в моих руках
Церковный хор звучит как тончайший отзвук хрусталя. Детские голоса, звонкие и хрупкие, парят под куполом храма, отражаясь от выбеленных известкой стен. А стены, украшенные лишь трещинами и пятнами плесени, давят, смыкаются вокруг тяжелым кольцом.
У алтаря – декорированный бронзой и позолотой гроб, в нем – прекрасная молодая девушка, едва ступившая на порог юности. Она похожа на мраморное изваяние, бледная как полотно, без следа румянца на лице. Родные и близкие окружают гроб – траурно-торжественные, молчаливые. Серебро и драгоценные камни на черной ткани блестят особенно ярко.
Рив де Лиш, поэт и чужак, стоит в отдалении, отчаянно теребя перчатки. Его затуманенный взгляд блуждает по белым стенам, раз за разом возвращаясь к неподвижному, умиротворенному лицу в ореоле белоснежных кружев. Стоящие вокруг гроба именитые родственники и богатые друзья семьи сердито косятся на него. Священник, черное пятно на белесом фоне, монотонно читает отходную.
Мужчина и женщина, стоящие у изголовья гроба, о чем-то перешептываются. Мужчина выглядит решительно, женщина пытается успокоить и остановить его. Наконец ее попытки проваливаются окончательно – высокий господин, лорд Стэг Либэлл, отец усопшей, решительно направляется к поэту, под обеспокоенные взгляды и шепотки толпы скорбящих.
– Как ты смел прийти сюда? – шипит он, нависая над де Лишем, низкорослым и тонким, как трость. Подернутые туманом глаза поэта смотрят без страха. В них вовсе нет чувств – только бесконечная, затянутая дымом пустота.
– На это у меня больше прав, чем у любого из вас, – произносит он отрешенно. – И скорбь моя глубже…
– Ты убил ее, – Стэг поднимает руку, словно намереваясь схватить поэта за горло, но растопыренные как когти пальцы лишь сжимаются в кулак. – Ты убил мою девочку, мою Анну! Молчи! Если ты не уйдешь, я, не побоясь греха в Божьем доме, выставлю тебя вон, а на улице мои люди превратят тебя в отбивную.
Рив де Лиш не мигая смотрит на раскрасневшегося лорда. Лицо того перекашивается от гнева, и с утробным рычанием он хватает поэта за полы сюртука, потащив к выходу. Рив висит в его руках безвольно, словно тряпичная кукла. Стэг сбрасывает его с церковного крыльца, и поэт, скатившись по ступеням, падает в грязь.
Рядом с лордом вырастают лакеи в траурных ливреях.
