На земляном полу медленно извивались черви, успокоившиеся мухи деловито бродили вокруг, сыто гудели в углу, где виднелась какая-то сочащаяся гнилой жижей куча, из которой тут и там, жутко белея, торчали кости. От этой кучи главным образом и исходил тот жуткий смрад, который Глеб ощутил, едва открыв дверь.
Ни погреба, ни чердака в зимовье не было. Для очистки совести Глеб заглянул за дверь, но увидел только поблекшую карту местности, пробитую его собственным выстрелом. Карта была приколочена к двери острыми осколками кости, и на ней красовался намалеванный обмакнутым в кровь пальцем грубый крест, обозначавший место, где стояло зимовье.
Осмотр был завершен. В зимовье никого не было, да и быть не могло. Глеб не представлял себе человека, настолько сумасшедшего, чтобы получать удовольствие от стоявшей здесь вони. Или у него проблемы с обонянием? Как бы то ни было, в одном сомневаться не приходилось: Андрей Горобец действительно сошел с ума, превратившись в дикого зверя.
«Да какой там зверь! — с горечью подумал Глеб, пятясь к открытым дверям. — Ни один зверь на такое не способен. Это под силу только человеку, царю природы… Странные мы все-таки существа. Всю жизнь только и делаем, что гадим, пакостим, отравляем все, к чему ни прикоснемся. А после смерти еще и воняем до небес… Если Господь действительно создал нас по своему образу и подобию, то он, должно быть, довольно странный и не очень-то приятный тип…»
Он остановился на пороге, поколебался и шагнул обратно в густой, пропитанный миазмами, липкий полумрак страшного зимовья. Ему вдруг вспомнились ямы, которыми была изрыта вся земля вокруг зимовья. Могилами эти ямы быть не могли — все, что должно было покоиться в этих могилах, лежало здесь, в зимовье, постепенно разлагаясь. Так что же это были за ямы? Возможно, они являлись следами лихорадочной деятельности безумца, не ведавшего, что творит. Ловушки какие-нибудь рыл, фортеции строил…
Возможно. Но что это за ящики — там, в углу, под брезентом? Остатки экспедиционного оборудования, боеприпасы? Отбитые у браконьеров тигриные шкуры? Что?
Глеб понял, что ящики придется осмотреть, и чем раньше, тем лучше. Он шагнул вперед, и в это время у него за спиной, на поляне, раздался перехваченный от ненависти голос Горобец:
— Ах ты подонок! Как ты мог?.. Стой!!!
— Женя, ты что? — почти одновременно с ней закричал Возчиков. — Женя, нет! Что ты делаешь, су…
Глеб метнулся к дверям, но опоздал — снаружи, почти слившись в один, прогремели два выстрела. В дверной косяк ударила пуля, заставив Слепого отпрянуть и пригнуться. Выстрелы все гремели, и, выскочив наконец из смрадного полумрака на яркий солнечный свет, Сиверов увидел Евгению Игоревну, которая, стоя на широко расставленных ногах и держа обеими руками старенький парабеллум, всаживала пулю за пулей в распластавшееся на земле тело Возчикова. После каждого выстрела тело подпрыгивало, Глебу даже показалось, что он видит летящие во все стороны красные брызги, но это, конечно, была только иллюзия.
Курок парабеллума щелкнул вхолостую — в обойме кончились патроны. Евгения Игоревна, которая сейчас больше, чем когда-либо, напоминала «солдата Джейн», небрежным профессиональным движением выбросила пустую обойму и с лязгом загнала на место новую. Оттянув затвор, она снова навела пистолет на кучу окровавленных тряпок, минуту назад бывшую доктором наук Олегом Ивановичем Возчиковым, но тут подоспел Глеб и резким рывком пригнул руку с пистолетом к земле.
— Что это значит? — сквозь зубы бросил он прямо в бледное, искаженное дикой жаждой убийства лицо Евгении Игоревны.
Та дважды попыталась вырвать руку, а потом обмякла. Черты ее лица разгладились, уголки рта скорбно опустились.
— Все, — выдохнула она. — Уже все. Я с ним покончила.
— С кем ты покончила? С Возчиковым? Ты что, спятила?
— Я покончила с нашим маньяком, и я в здравом уме. Посмотри на шесты. Третий слева тебе никого не напоминает?
Глеб поднял голову, вгляделся и закусил губу. На третьем слева шесте красовалась отрубленная голова с уже тронутым разложением, но все еще легко узнаваемым лицом. Это было то самое лицо, которое Глеб видел на фотографии, до сих пор хранившейся в бумажнике Евгении Игоревны.
— Он его убил, — глухо проговорила Горобец, опускаясь на землю и пряча в ладони лицо. Шляпа с накомарником свалилась с ее головы, но она не обратила на это внимания. — Он их всех убил, грязный мерзавец, подонок, людоед…
Голос у нее сломался, плечи затряслись от беззвучных рыданий. Глеб протянул руку, намереваясь погладить ее по волосам, помедлил и уронил руку вдоль тела — вряд ли Евгения Игоревна нуждалась сейчас в его утешениях, да и не умел он этого — утешать…
Он еще раз посмотрел на голову Горобца, убедился, что ошибки нет, и медленно подошел к распростертому на траве телу.
Поза Возчикова не имела ничего общего с позой, в которой мог бы лежать живой человек, но руки, одна из которых была обмотана грязным бинтом, все еще цеплялись за приклад карабина. В траве блестела одинокая гильза Возчиков успел выстрелить и промазал, это его пуля едва не задела Глеба.
Зато «солдат Джейн» на этот раз не промахнулась. Три пули из выпущенных ею девяти попали Возчикову в лицо, остальные изрешетили грудь, превратив ее в кровавое месиво. Он был мертвее мертвого, но Глеб все-таки поддел носком ботинка карабин и отбросил его в сторону, подальше от тела, сам не понимая, зачем это делает.
Сзади доносились глухие рыдания женщины, оплакивавшей не только мужа, но и его память — память, которую, как ей казалось, она предала. Глеб снова поднял голову и посмотрел на шесты. Все-таки что-то здесь было не так, что-то не складывалось, не срасталось.
Он еще раз пересчитал шесты. Шестов было восемь, и голов на них тоже было восемь, включая голову Андрея Горобца, которого все, и его жена в том числе, ошибочно считали маньяком-убийцей. Девятая вместе с прилагавшимся к ней телом лежала здесь же, прямо под ногами у Глеба, продырявленная тремя пулями. Куда же в таком случае подевалась еще одна?
Глеб вспомнил рассказ Возчикова о каком-то Никищуке, голова которого, по его словам, разлетелась подобно арбузу от чьего-то удачного попадания. Может быть, ее и не хватает? Сиверов обвел взглядом страшную выставку и почти сразу же увидел голову, у которой отсутствовала почти вся верхняя часть черепа. «Вот тебе и Никищук, — подумал он. — Так что одной головы все равно не хватает. Конечно, мания — дело тонкое… А может, человек утонул в болоте, и его просто не удалось достать. Да только сдается мне, что я отлично знаю, где она, эта десятая голова».
Ему вспомнился человек, которого он снял из « драгуновки» сутки назад, — рыжеволосый человек в куртке с эмблемой Фонда, который, по его собственным словам, пытался убить какого-то дьявола. Теперь Глебу стало ясно, какого дьявола бедняга имел в виду, ясно стало, кем он был и как здесь оказался. Он ведь и целился в основном в Возчикова, не обращая на остальных никакого внимания. Целился в Возчикова, а попал в Тянитолкая…
«Ну, попал или не попал — вопрос спорный, — подумал Глеб. — Этот рикошет сразу показался мне каким-то странным. След от пули на камне… Да такой след организовать — раз плюнуть, особенно когда кругом стреляют и тот, кого ты намерен надуть, тебя не видит. Подошел к камню, рассчитал все как следует и пальнул, вот тебе и след. Возчиков был без оружия, а Горобец лежала как раз позади Тянитолкая — позади и слева, если быть точным. Ей достаточно было его окликнуть, чтобы пуля угодила не в затылок, что было бы подозрительно, а в лоб. А потом они с Возчиковым в один голос утверждали, что рыжий автоматчик не имел к пропавшей экспедиции никакого отношения… Ах ты черт!»
Он понял все, и в это самое мгновение сзади на его затылок обрушился страшный удар чем-то тяжелым и угловатым, разом погасивший для Глеба Сиверова солнце.
***
Первым, что он увидел, придя в себя, был аппарат спутниковой связи с направленной в голубое небо решетчатой тарелкой антенны. Все-таки он все время был где-то рядом, под рукой, — вернее, под носом у Сиверова, который позорно его проморгал…
Голова у него трещала, словно решая, развалиться ей на части прямо сейчас или немного повременить до выяснения обстоятельств, и Глебу не сразу удалось уяснить свое нынешнее положение. Было у него ощущение, что, уяснив свое положение до конца, он сразу же об этом пожалеет, но он усилием воли прогнал слабость и попытался встать.
Вот тут-то его положение и прояснилось окончательно. Он сидел на травке, прислонившись спиной к шершавому стволу росшей возле зимовья лиственницы, вдыхал трупную вонь, сочившуюся сквозь щели в бревнах, и не мог пошевелиться, потому что был надежно примотан к дереву прочной медной проволокой — той самой, черт бы ее побрал. Евгения Игоревна сидела напротив него на камешке, рассеянно играя трубкой спутникового телефона, и задумчиво курила папиросу — наверное, одну из тех, что остались от Тянитолкая.
