— Куда вас, сударь, к черту, занесло? — хриплым дрожащим голосом пробормотал Колокольчиков строчку из некогда популярной песенки и медленно встал на ноги.
Он был в отличной физической форме, но сейчас ему казалось, что все его суставы хрустят и стреляют, как сухой хворост, а мышцы одрябли, как у древнего старца. Его состояние напоминало жестокое похмелье, но он никак не мог припомнить, где мог набраться до такой степени, чтобы проснуться в незнакомом туалете с разбитой головой... Опять, черт возьми, с разбитой головой!
Вспыхнувшая в нем злость оказалась спасительной.
Ключевым здесь было словечко «опять» — вспомнив, как ему разбили голову в первый раз, он немедленно вспомнил обстоятельства, при которых это случилось вторично, и не мог не подумать о том, что его жизнь становится удручающе однообразной. Он быстро схватился за левый бок, проверяя, на месте ли пистолет, и был приятно удивлен, обнаружив, что тот остался при нем. «Все-таки разнообразие, — подумал капитан, на всякий случай вынимая пистолет из кобуры, — после такого начала рассчитывать на теплый прием не приходилось. — Однако где же народ?»
Он вышел из кабинки и сразу же увидел «народ», первый представитель которого полусидел, привалившись спиной к кафельной стене. Он был еще жив, но явно не собирался задерживаться на этом свете надолго: вокруг него на светлом кафеле растеклась огромная лужа крови, а весь перед белой рубашки сделался красным и мокро поблескивал. Поодаль валялся тупоносый никелированный «магнум-357», и хозяйственный Колокольчиков по старой ментовской привычке наклонился и сунул оружие в карман. Подбирая револьвер, он искоса заглянул в дверной проем и увидел изрешеченную пулями дверную коробку и отдыхавшего прямо у входа в умывальную комнату охранника. Лицо и одежда его были чистыми, но из-под головы натекло целое озеро казавшейся отсюда антрацитово-черной крови, а метрах в полутора позади него на светлом полу вестибюля темнело разбрызганное пятно с какими-то комками, словно там уронили арбуз. В руке у мертвеца был зажат ТТ, и когда Колокольчиков сделал шаг, под ногами у него мелодично зазвенели осколки кафельной плитки. Обведя взглядом стены туалета, он заметил несколько следов от ударов пуль, а дверца второй от окна кабинки была продырявлена точно посередке. Взгляд его, словно притянутый магнитом, вернулся к красному пятну на полу вестибюля.
— Вот это и называется «вышибить мозги», — вслух произнес он, адресуясь к бесчувственному телу смертельно раненного охранника. Тот промолчал — ему было все равно. — С возвращением, Скворцова.
Почему-то у него не возникало ни малейших сомнений в том, кто учинил это побоище.
Задевая носками ботинок звенящие по полу гильзы, он вышел в вестибюль, аккуратно перешагнув сначала через Саню, а потом через его выпущенные на волю мозги.
Судя по виду вестибюля, здесь недавно стреляли из автомата. К тому же здесь свежо и остро воняло кордитом — на этот раз запах был не воображаемый, а самый настоящий. Сориентировавшись по следам пуль, он прикинул, откуда могли стрелять, решительно направился в сторону ресторана.
Ресторанный зал был пуст, даже из кухни не доносилось ни звука, что было совсем не удивительно, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства. Колокольчиков остановился, нерешительно озираясь и не зная, куда податься. Нигде не было видно новых трупов, и никто не стрелял. «Неужели я-таки пропустил самое интересное? — подумал капитан. — Судя по тому, что я уже видел, Птица приехала сюда вовсе не для того, чтобы отчитаться перед Головой о проделанной работе. Впечатление такое, что она стремилась воплотить здесь наши с полковником самые сокровенные мечты... А может, Соболевский и вправду меня обскакал и уже успел ее завербовать?»
И тогда из прохода, скрытого за неприметной дверью в стене справа от капитана, донесся приглушенный и хриплый, но несомненно женский крик. Колокольчиков передернул затвор пистолета и бросился в проход, но из-за двери на него вдруг кто-то прыгнул, норовя опять гвоздануть по затылку чем-то тяжелым и угловатым, — в бой вступил решивший реабилитироваться в глазах руководства Бабай, вооруженный увесистым самодельным кастетом со страшными треугольными шипами.
Колокольчикову было не до Бабая. Он увернулся от кастета, спокойно принял грудью прямой удар левой и ответил молниеносным хуком, от которого Бабай как-то сразу потерял охоту драться и мирно, хотя и несколько поспешно, улегся вздремнуть в углу.
Поодаль маячила открытая настежь дверь, из которой доносились знакомые неприятные звуки, — кого-то методично избивали ногами, и этот кто-то изредка вскрикивал женским — да какого черта! — Катиным голосом. Колокольчиков в три громадных прыжка домчался до двери, но избиение уже прекратилось, теперь там беседовали, и капитан усилием воли заставил себя остановиться и послушать. Руки у него мелко тряслись от ярости, так что, влети он в кабинет с ходу, ни о каких разговорах не могло бы быть и речи.
Вслушавшись в доносившиеся из кабинета речи, Колокольчиков от души поздравил себя с мудрым решением. Разговорчик там происходил даже не просто любопытный, а буквально сногсшибательный. Птицу, конечно, было жаль, но пока ее не били, так что упускать шанс получить ценную информацию из первых рук не стоило.
— Браво, Голова, — сказала Катя с каким-то кашляющим смешком, и Колокольчиков с болью подумал, что ей, должно быть, изрядно досталось.
— Как это ты догадалась? — после короткой паузы спросил одышливый мужской голос, не имевший ничего общего с голосом Щукина.
— Могла бы догадаться и раньше, — ответила Катя. — Слишком уж явно все указывало на Щукина — кабинет этот роскошный и то, как он разговаривал... Он всегда немного дергался, когда я называла его Головой, особенно при посторонних. Да одна эта история с его «Жигулями» чего стоит!
— Да, — сказал Голова, и Колокольчиков с трудом подавил дурацкое желание высунуться из-за двери и посмотреть, кто это говорит. — Насчет машины он сильно переживал... Трусоват был Ваня бедный, как сказано у классика. Коновалову надо было убрать — слишком много знала, слишком много стала себе позволять...
— Шантаж? — спросила Катя.
— Ну уж, шантаж, — почти добродушно возразил Голова. — Скорее уж мысли о шантаже.
— Ну и мразь же ты, — с чувством сказала Катя. Голос ее звучал уже почти нормально, и Колокольчиков испугался, что она может попытаться что-нибудь сотворить с этим типом, и тогда тот ее неминуемо пристрелит — он просто не мог оказаться безоружным.
— Точно, — с непонятным удовлетворением подтвердил Голова. — То есть ты даже не представляешь, какая я мразь. Вот только воровать у меня товар не следовало, если ты такая честная... Стучать не следовало и не следовало сдавать легавым Сундука. Что тебе, денег было мало?
— А ты, оказывается, еще и дурак, — спокойно заметила Катя. — Хотя, как я понимаю, теперь это уже не имеет никакого значения.
— Вот именно, — подтвердил Голова. — Давай считать вечер вопросов и ответов закрытым. Покурить напоследок не предлагаю — некогда. Ты уж извини.
— Дерьмо, — сказала Катя, и Колокольчиков услышал сухой щелчок взводимого курка.
Он шагнул из укрытия и, наведя пистолет в широкую, туго обтянутую джинсовой курткой спину похожего на колобка человека, целившегося в лежавшую на полу Катю из «браунинга» двадцать второго калибра, сухим официальным голосом произнес:
— Оружие на пол, руки за голову! Федеральная служба безопасности!
Колобок заметно вздрогнул. Пальцы его разжались, и «браунинг» со стуком упал на пол. Медленно, неохотно он начал поднимать руки. Колокольчиков шагнул в кабинет, горя не вполне осознанным желанием отоварить это животное старым добрым ментовским ударом по почкам. Один знакомый сержант, большой знаток и любитель этого дела, всерьез утверждал, что один удар по почкам по своему разрушительному воздействию эквивалентен бокалу пива, и сейчас Колокольчикову до смерти хотелось напоить этого типа до потери сознания. И он непременно сделал бы это, не окажись тип тертым калачом. Поспешность капитана обернулась против него, когда он, одной рукой держа пистолет, а другой выковыривая из заднего кармана наручники, получил внезапный и очень болезненный удар по запястью правой руки. Пистолет, словно только этого и ждал, как живой, выпрыгнул из ладони и ускакал под шкаф, а толстяк с неожиданным проворством развернулся и двинул Колокольчикова под ложечку с такой силой, что из того мгновенно вышибло дух.
— М-м-мать... — с натугой вытолкнул из себя Колокольчиков, складываясь пополам специально для того, чтобы Колобку было удобнее огреть его по шее сцепленными в замок руками.
Колокольчиков вторично за истекшие полчаса тяжело рухнул на колени, с отстраненным удивлением прокручивая в голове свой славный боевой путь: спецназ, угрозыск, снова спецназ и наконец ФСБ... засранец, сопляк, груша боксерская, чучело... Легкие его отказывались работать, лицо угрожающе посинело от прилива крови, и он отчаянно боролся за глоток воздуха. Есть вещи, которых человек всю жизнь инстинктивно боится больше всего на свете, и для Колокольчикова такой вещью всегда была смерть от удушья — повешение, погребение заживо, утопление, удушение и прочие милые штучки, связанные с перекрытием кислорода.
