Ознакомительная версия.
Звери. — Глостер застыл посреди комнаты в академической позе, сложив на груди руки, некоторое время с интересом истинного ученого рассматривал труп на полу и только потом заговорил — размеренно и монотонно, будто читал лекцию нерадивой студентке:
— Любить людей — пошло, ненавидеть — глупо. Остается только одно: убивать.
Избавлять землю от этих тварей. Пожалуй, единственное, что еще не разочаровывает меня, Маэстро и Лира, — это игра, вечная игра в нечет и чет… Впрочем, это развлекает, забавляет и то большинство людей, которое называют у нас подавляющим. Эти и сами боятся жить, и другим не дадут! Они терпеть не могут настоящей жизни, но обожают мифы, о-бо-жа-ют. Красивое словечко? В нем — почти обожествление! А что есть миф? Та же игра воображения, пустота, заумь, ничто…
Великое Ничто правит этим миром, но мы боимся пойти ему навстречу, прикоснуться к нему, стать его частью, пасть в его холодный, черный зев, в чрево, где все бесплодно и нет ничего, кроме могильных червей, превращающих мнимую красоту и совершенство человеческих существ в глину, и прах, в небыль…
Глостер остановился у открытого бара, налил себе в стакан бренди, выпил жадно, как воду, по-видимому не ощущая ни вкуса, ни крепости. Резко развернулся к девушке, крикнул зло:
— Что ты молчишь? — Грубо схватил ее за плечи и начал трясти — больно, жестко, словно тряпичную куклу. Алина голова болталась безвольно, но девушка не произносила ни звука, и это еще больше злило Глостера. — Тебе нечего ответить?
Так я сам скажу! Ты можешь возразить только одно: дескать, все до Христова пришествия были «ветхие люди», а значит, грешные по рождению, а Он — искупил людей из греха и ада своею кровью… И — что? Я спрашиваю — что? По смерти Спасителя прошло две тысячи лет — мир изменился? Люди стали лучше? Добрее?
Глостер снова замер, закрыв глаза, словно поразившая его идея была столь навязчива и ярка, что ослепляла.
— А может быть, вся история человечества не больше чем сон? Сон разума, рождающий чудовищ? Летаргия в полете от звезды к звезде, и нам просто не хватает кислорода, и нас мучит кошмар, от которого мы не можем очнуться, потому что не имеем на это мужества? Или — нужно произвести какое-то действо, которое перервет замкнутый круг убогого мироздания?.. Уничтожит ядовитую тварь, змею, жалящую себя в пяту!
Поглупевшее лицо Глостера излучало присущий дебилам покой, глаза же, напротив, сияли живым нервным восторгом, горячечной лихорадкой немедленного действия.
— Нужна жертва! — торжественно возгласил Глостер с неподкупной шизоидной убежденностью. — И мне — и миру! Но не такая, что принесли люди две тысячи лет назад: безвинный Агнец не может своей кровью искупить кровь предательства…
Здесь нужна кровь хищника! — Глостер смотрел наАлю, глаза его сияли тем самым безумным восторгом и покоем. — Здесь нужна твоя кровь! И — моя! Мы смешаем ее, и мир освободится из кровавой круговерти превращений, и люди станут свободными, и наши души…
Он запнулся; волнение перехватило ему горло и мешало говорить… Теперь каждая черточка его лица была как бы пронизана сиянием радости и благодати, вот только благодать эта была не покойной, а нервной, демонической, на грани тяжкого срыва, на грани уничтожения… В руках его уже отливал темной синевой обоюдоострый клинок… Глостер медленно двигал им из стороны в сторону, любуясь томным переливом тусклой стали… Дыхание его сделалось прерывистым, речь — вкрадчивой, голос — тихим, с ноткой нездешней грусти, чарующим…
— Ты успела предать кого-нибудь? Да?
— Я… я не знаю… Наверное… — Аля отвечала односложно и устало, будто заколдованная ритуалом этой странной волшбы.
— Не важно… Это совсем не важно… Я успел предать многих. Очень многих.
И тем — спас их самих от греха вероломства. Таковы люди: они предают не с тем, чтобы выжить, — они всегда так жили! И — так живут!
Странное наваждение сковало девушку. Мысли ее были ясны, вернее даже, Аля видела, чувствовала окружающее с контрастной, гротескной яркостью и понимала совершенно отчетливо, что стоящий в нескольких шагах от нее мужчина ненормален, крайне опасен, что она в его власти и беззащитна, но эти мысли не вызывали у нее никакого страха. В голове было гулко, и только одинокая и совершенно сейчас неуместная фраза звучала и звучала с монотонной навязчивостью, напеваемая грассирующим баритоном Вертинского: «Измельчал современный мужчина, стал таким заурядным и пресным…» У Али вообще не осталось эмоций, не осталось ничего, кроме усталости и пустоты. Сейчас этот психопат ударит ее клинком, и бег ее дней прервется, но Аля не чувствовала по этому поводу никакого сожаления… Вернее…
Она хотела не умереть, нет… Она хотела оказаться в дальнем-дальнем летнем дне, дне из детства, когда солнце заливало квартиру всю целиком, и мама что-то хлопотала на кухне, а папа играл с нею… А за окном вздрагивал воздух от упругих духовых маршей, нарядные люди неторопливо текли вдоль улиц, веселые, добрые и тогда — еще не такие чужие друг другу, как теперь… Наверное, это и было счастье.
— Дьявол! — коротко вскрикнул Глостер, девушка подняла голову, наваждение разом исчезло: Глостер стоял посреди комнаты и беспомощно, как пятилетний, взирал на порезанный палец, из которого быстрой длинной струйкой сбегала кровь.
Брови мужчины были удивленно вздернуты, он смотрел не отрываясь, как капли падают в белоснежный ворс ангорского паласа, окрашивая его ярко-алым. Глостер обратил шалый, растерянный взгляд к девушке, будто призывая ее засвидетельствовать настоящее чудо:
— Ты видишь?! Она — алая! Совершенно алая! — Действительно, кровь была яркой, какой бывает только в кино или в снах, и падала медленно… — Она — настоящая… — прошептал Глостер одними губами, взгляд его словно подернулся пленкой, как куриный глаз, лицо превратилось в отрешенную блекло-мятую маску, одним движением он перехватил нож и сделал шаг к девушке…
Аля сжалась, подобралась, ожидая удара… Сердце забилось, затрепетало пойманной рыбкой, а душу затопила щемящая, как осень, как грусть об ушедшем навсегда лете, тоска… Она покидает этот прекрасный мир так рано, даже не успев ничего, даже не увидев собственных малышей и не сумев никого сделать счастливым… Аля зажмурилась, чувствуя, как слезы закипают на ресницах…
Но боли не было. Совсем. Девушка открыла глаза и не сразу узнала окружающее сквозь разводы собственных слез.
Глостер стоял посередине комнаты бледный, как привидение, и слепо таращился широко открытыми глазами в пространство перед собой. Так он стоял, боясь сделать хотя бы шаг, ощупывая пустоту свободной рукой, накрепко зажав в другой боевой нож. Вот так, на ощупь, он сделал шаг к дожу, на котором замерла девушка… Еще шаг… И еще… Жуткий запоздалый ужас нахлынул, ледяным валом; наваждение исчезло разом, Аля заметалась, закусила губу, чтобы не закричать, но стона удержать не смогла. Глостер услышал, сориентировался по звуку, начал двигаться увереннее… Улыбка зазмеилась на губах, и на лице так и застыло глуповато-блаженное выражение, словно это и впрямь был не убийца, а деревенский увалень, простак, вздумавший подурачиться и поиграть с кокетливой девицей в жмурки.
Аля дернулась, но поняла: из-за спутанных ног никуда не сможет убежать, Глостер распорет ее ножем раньше, чем она успеет, проскочить мимо него в другую половину комнаты. А Глостер вдруг застыл, замер на месте, прижав ладонь к голове и раскачиваясь, как китайский болванчик; зрачки его невидящих глаз расширились так, будто свет для него померк разом, сгустился до темно-фиолетового сияния…
Нижняя губа Глостера отвисла, из горла вырвался звук, тяжкий и неприятный до дрожи, словно скрежет песка по стеклу, а на лице отпечаталась дикая, всесокрушающая боль, завладевшая его телом… Сейчас он не ощущал ничего вокруг.
И ничего не желал. Боль освобождает душу от пустых мудрствовании, а совесть — от пустых обязательств.
Глостер медленно, будто куль с сырым овсом, осел на пол и рухнул навзничь, прикрыв своим телом руку с зажатым в ней ножом… Аля чуть не заревела от досады! Куда можно убежать стреноженной? Но времени hit на то, чтобы медлить, ни на то, чтобы отчаиваться, не было. Девушка мигом отбросила прочь покрывало; ноги ее были накрепко перехвачены капроновым шнуром под коленкам и у лодыжек. Аля попробовала ногтями — тщетно: слишком умело накручены узлы, их можно или перерезать, или… Да! Перегрызть! В одно мгновение Аля подтянула колени к груди, наклонилась так, что достала зубами путы, вцепилась в них… Разбитые и покусанные губы разом треснули, кровь потекла по подбородку; девушка почувствовала боль в деснах: капроновые нити резали, как осока… Слезы закипели на глазах, но она продолжала терзать зубами неподатливый тонкий шнур, пока не выплюнула изо рта бурые от крови кисточки — концы перетертой веревки.
Ознакомительная версия.
