Ознакомительная версия.
– Да как сказать. Наши вроде все.
– Угу. А кто считает врагов? Их никогда не считают. И в сводках потерь всегда именуют трупами.
– Даша, с тобой все в порядке?
– Считай, накатило не ко времени. Кто это играет?
– Эжен. Мальчик.
– «Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс…» Откуда у нас с тобою, Дрон, здесь столько врагов? А у детей?
– Сколько – столько?
– Нападавших было шестеро. Я убрала четверых. Ты двоих. На глушняк?
– Первого – нет.
– Проводник тебя «дополнил». Придушил со страху.
– Это он так сказал?
– Он сказать ничего не может. Только промычать. Проводил юношу в последний путь, в окошко скинул и полкило водочки укушал из горлышка. Такие дела. Даже завидно. «Как провожают пароходы, совсем не так, как поезда…»
– Расслабься, Даша.
– А я и не напрягалась. Просто… Он когда-нибудь прекратит играть?
– Даша, он же…
– Больной? Ненормальный? Ты это хочешь сказать? А эти, что в вагон со стволами, здоровые? А мы с тобой?
Ни слова более не говоря, я зашел в наше разгромленное купе, выудил из-под стола флягу с разбавленным градусов до семидесяти спиртом, отвинтил пробку, протянул Беловой:
– Пей!
Та молча взяла, запрокинула голову и начала глотать, как воду… Струйка стекала по тонкой шее… Закашлялась, отвела, выдохнула хрипло:
– Это не водка.
– Водка. Только очень сибирская.
– А-а-а…
– Так что за бортом бронепоезда?
– Пять трупов, с проводницким если. Из нашего купе жмура я тоже под насыпь наладила. А того, в коридоре, давай на пару двигать, а? Утомилась я. Да и… Это раненых таскать легко. Трупы тяжелее. На девять граммов. И на одну смерть. «А на кладбище все спокойненько – исключительная благодать…»
– Даша…
– Извини. Поезд стал после переезда в чистом поле. Может, по договоренке, может – стопорнули. Эти – на «уазике»-фургоне подъехали. Других машин нет. Вшестером. Один – за рулем был. За ним и остался.
– Наши дети, если бы удался захват, туда бы поместились. Вместе с нападавшими.
– Легко. Кто-то с этой стороны?
– Санитар Костя.
– Спеленал?
– Да.
– Дрон, кому нужно похищать сирот?
– Вопрос вопросов. Как и все остальное. Оружие нападавших, например. «Скорпионы» с глушителями просто так даже на Кавказе не купишь. Оружие… – повторил я, закончил: – И – запланированное отсутствие его у нас.
– Нас слили «сверху»… – сказала Даша.
– Не с самого, но…
Внезапно девушка сделала мне знак, застыла, метнулась ко входу в коридор, где бесчувственно лежал боевик в маске:
– Он живой.
– По-моему, я его в голову…
– Пуля по виску прошла. Контузия. Ну ты снайпер. Вильгельм Тель.
– Случайно.
– Случайно попал? Или не попал? «Кандалы» принеси, а?
Оружие нам брать запретили, а наручники мы захватили. Как и ножи. Что не запрещено…
Белова умело сковала пленного сзади, вдвоем мы его затащили в купе. Даша сдернула маску. Обычный мужик, лет около тридцати. Без особых примет. На нас он смотрел мутно: то ли не вполне отошел от контузии, то ли…
– Что, милый, просветишь нас, сирых? По какую малину вы к нам завадились? И не смотри на меня эдак глухо, девушка я непугливая, отвязанная, да еще и пьяная. Подумай расчетливо, как нам попонятнее разъяснить: кто, откуда, зачем. А то я расстроюсь. И осерчаю. Нервы, знаешь ли. – Закончив монолог, Даша посмотрела на меня: – Пора бы и ментам объявляться.
– Сопровождающим состав?
– Хотя бы. Что-то не торопятся. Никто не хочет становиться героем, а?
– Огневой контакт был тихий. Поезда по нынешним временам могут у каждого столба тормозить. Так что дрыхнут сейчас служивые, оба-двое, в бригадирском вагоне в четыре ноздри.
– Если не в доле.
– Если так.
– Как выпутываться станем? Инструкций не было. А старший – ты. Или думай, или приказывай.
Думать, собственно, нечего. Связи нет[3]. Документов, кроме собственных паспортов, нет. А пребывать легально в условно чужой стране с такими довесками… В милиции можно задержаться не надолго – навсегда. Ибо в наличии сотворенные пять жмуров невнятного происхождения, ну да их еще доказать надо, мало ли что под насыпью валяется… Пригоршни гильз по вагону и прочее – мелочовка, если прибраться усердно и в срок. Да и проводник молчать станет, как эстонская рыба.
Правда – еще пленный с мутным взором и санитар Костя Косых: этих хорошо бы разговорить из нездорового любопытства да прикинуть, что день грядущий нам готовит, раз уж ночь выдалась такая огнестрельная… А еще – машинист, по какой-то причине стопорнувший поезд… А еще – шестеро детей на руках. И воспитатель Альбина Викентьевна. А в Бактрии должны встретить капитан СГБ Гнатюк и доктор Коновалов. Коим и велено передать детей с рук на руки согласно приказу.
– Выполняем задание. Доблестную милицию – пленяем. Потом – будет видно.
– Нарушаем по полной?
– Я же сказал: нежно. Без тяжких телесных.
– Вам бы все приказывать, мужчина, а слабой женщине в эдаких несвязухах каково?
С этими словами Белова запихала вафельное полотенце поглубже в пасть пленному, привязала того шнуром к поездной железяке, для верности, подхватила автомат, бодро встала:
– «Шахерезада Степанна?» – «Я готова!»
– Погоди, накину что-нибудь.
– Ну да. А то прямо ходячая «кррровавая дрррамма»! А вообще – лучше бы за детишками приглядел. Ты, конечно, умный, но больно уж человечный! Прямо Ленин какой-то! В голову – и то вскользь попадаешь! А мог бы – бритвой по глазам! Не напрягайся, это юмор. И за служивых не беспокойся: я их не больно зарежу… Это тоже юмор. Сатира. Помнишь, были-таки мохнатые козлоногие существа… Сатиры. Козлы. Мужики, короче. С рогами, как все мужики. Ха… Похоже, от твоей «очень сибирской» мне похорошело. Усугубить, что ли?
– Прекрати.
– Что – прекрати?! Тошно мне, Дронов, до тоски! Этот мальчонка когда-нибудь на гармонике своей перестанет пиликать?!
– Красиво. «Последнее танго в Париже…»
– Все последнее – красиво. Потому что потом не остается ничего. – Белова помолчала, вздохнула. – И настроение такое, что… То ли плакать, то ли каяться… Не ко времени… – Даша замолчала, глядя прямо перед собой потерянно, тряхнула головой. – Была у меня в тех славных краях история… без продолжения. «Хороших нет вестей, дурные тут как тут – Анета влюблена…»[4] Только – кому дело до бедной девушки? Никому. И никогда. Такие дела. Не ко времени.
– Музыка, любовь и покаяние всегда не ко времени. Они – вне его.
– Музыка – это то, что возвышает, возносит… А ребенок будто жалуется кому-то. Тому, кто не способен его расслышать. И играет так, словно хочет высушить остатки слез обо всем, что не сбылось и уже не сбудется в его жизни… И обо всем несбывшемся в нашей. Это душу пустыней делает. И не остается ничего, кроме боли.
Даша встряхнула волосами, спросила:
– Служивых будем огорчать или как?
– Придется.
– Я тебя порадую. – Белова выложила на столик три красных удостоверения. – Госбезопасность. Тутошняя.
– У покойников реквизировала?
– Им больше не пригодятся. Липа, понятно, а все лучше, чем ничего. В ночном поезде темной ночкой – сойдет за гербовую. Двинули?
– Ага.
– Какой вагон?
– Седьмой.
Бригадирский вагон спал, как и все остальные, только начальник поезда озабоченно переговаривался по рации с машинистом.
– Что там, папаша? Чего стоим? – спросил я.
– Да машинисту чтой-то привиделось.
– Травы тут навалом. Видно, скучно стало рулить, вот и раздербанил косячок. Хорошо еще, к лесу не свернул.
– Не, он не такой. Серьезный. Просто какие-то хулиганы красный фонарь засветили. Обходческий. Он и стопорнулся: мало ли что. Доложил: на путях никого. Сейчас тронемся.
– Умом?
– А вы чего тут? Почему посреди ночи?
– Водочки бы… Мы с подругой в Москве как загрузились и вот – тока проснулись, нутро горит, освежиться бы.
– А ваш проводник чего?..
– Он уже освежился. До полной ясности.
– Не бригада, кубло змеиное!
– Начальник, хорош квадраты катать, ты водочки предложишь или как? – развязно вмешалась Даша. – А то нервные мы!
– Тетка правильно рассуждает. Нервные. Ты бы пошустрил, а то можно и по тыкве схлопотать…
– Ну нервы-то мы лечим…
Обозленный и обеспокоенный неуважительным поведением нетрезвой парочки, начальник сделал пару шагов по коридору, постучал требовательно в купе:
– Васятко! Гейко! Отворяй! Тут по твоей части! Двоих полечить треба.
– У вас все прямо как в Совете министров! Бухло не паленое? – откликнулся я радостно.
– Щас почуешь.
Дверь распахнулась, в ней показался заспанный сержант в галифе, шлепанцах и кителе на голое тело. Позади, в полоске света, виднелось округлое женское бедро.
– Чего у тебя тут, Богданыч?
– Да вот… Напились, права качают… На штраф нарываются.
Заспанная, лоснящаяся физиономия сержанта расплылась на ширину плеч и, казалось, даже засияла эдаким засаленным лунным блином.
Ознакомительная версия.
