Александр Бородыня
Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
В пять часов вечера, как и обычно, как он делал уже на протяжении трех недель, он спустился в метро в самую давку, в медленный будничный кошмар. Он хотел убить человека. В общем, все равно какого. Но он предполагал: это будет женщина. Мужчину трудно столкнуть на рельсы. Мужчина будет сопротивляться неожиданной смерти. А по замыслу нужно было остаться незамеченным. Совершить это и уйти.
От постоянного желания заставить себя и совершить невозможное, пространство подземных залов казалось золотым, от растущего собственного напряжения оно становилось, как в детстве, огромным и удушливым, лишенным выхода. Внизу воздух был желтый, за лязгом эскалаторов не совсем прозрачный. Он присаживался на скамейку и закрывал глаза. Ему чудился летящий по белым школьным коридорам последний звонок. Звонок застрял в голове и мешал сосредоточиться.
После паузы он заставлял себя подняться на ноги. Люди вокруг закручивались густой толпой. Одна и та же станция, всегда та же. (Почему он выбрал ее?) Бронзовые виноградные лозы, темнеющие вокруг покачивающихся люстр, просвеченные красным мозаики, будто за этими красными стеклами, за грубыми линиями псевдографики прячется еще что-то. Лица… Лица на рекламных плакатах улыбались, живые лица вокруг сосредоточенно двигались вперед. Квадратные черные проемы туннелей. От духоты бронзовые лозы стекали по мраморным стенам вниз, они были теплые.
Если вытянуть руку и напрячь пальцы, можно дотронуться до отшлифованной ягодки. Это прикосновение к живому металлу, как мягкое снотворное, запутывало чувства.
Весной он ходил в длинном белом плаще. Руки в карманы, непричесанная голова всегда чуть приподнята. В желтом свете плащ казался серым. В конце мая он сжег этот плащ в глиняной яме за домом, так же как сжег свой второй дневник.
Твердо остановившись на том, что он хочет совершить безмотивное убийство, он записал в этот дневник:
«Если жизнь обрывается мгновенно и ты не знаешь о том, что она оборвалась, это должно быть приятно… Я ничего не отниму у человека, который умрет, я отниму у себя.
Я подарю совершенно незнакомому, случайному человеку, вероятнее всего, молодой женщине (почему-то хочется, чтобы это была именно молодая женщина), спокойную бесконечность. Все равно, какая бы она ни развернулась, эта бесконечность, любая, она всяко лучше тупого физического путешествия по этой жизни.
Я беру на себя ее ошибки, принимаю за нее решение, и мне платить… Чтобы достичь большего, нужен иной опыт. Иной опыт стоит дорого.
Нельзя только ни на что больше рассчитывать, не должно быть никакого мотива, никакой уголовной зацепки, иначе опыт может слишком затянуться. За этот эксперимент, конечно, придется потом ответить… Но не перед людьми же отвечать?..»
Уже приговоренный, но еще не сожженный дневник лежал запертый в столе. Решение принято. Все детали взвешены. И вот уже третью неделю он не мог себя заставить. Он выбирал женщину, стоящую за чертой ограничения. Он сосредотачивался на какой-нибудь коричневой туфельке, на каком-нибудь кафельном ромбике, он настраивал себя на одно быстрое движение. Толкнуть в спину, совсем слегка, больше ничего. Толкнули, и дело сделано. (Он даже не услышит ее голоса, он сможет узнать, как ее звали, только из сводки новостей.) Налетал очередной поезд, и рука не шла. Он определил себе не подниматься в город, пока не сделает то, и каждый раз сам не замечал, как оказывался на поверхности.
Его толкали, его крутило по длинным переходам, сдавливало и отпускало в живом и жарком месиве тел. Обнаруживая вдруг, что уже стоит на эскалаторе и поднимается к выходу, он делал над собою усилие и разворачивался назад. Несколько раз от этого внутреннего напряжения он отключался. Он будто засыпал стоя. Его будили. Смешно и противно будили. То пьяный на ногу наступил, то старушка задела зонтиком, то идиот-милиционер документы по три раза проверяет…
На этот раз его разбудила девушка в большой розовой беретке. Беретка была булавкой приколота к волосам.
— У вас все лицо испачкано, — сказала она.
У нее был красивый голос, и, кажется, она говорила с акцентом. Путала ударения. Ее голос тонул в реве уходящего поезда. Он очнулся и обнаружил себя сидящим на деревянной скамеечке. Девушка смотрела сверху вниз, глаза ее смеялись. Он повернул голову за уносящимся гулом. В черной трубе туннеля растворился на глазах голубой квадрат.
— Ну посмотрите! — она стояла прямо перед ним, под расстегнутым розовым плащом туго натянуто какое-то невероятное блестящее платье. Золотая цепочка на шее немного сбилась. Наверное, маленький золотой крестик затаился на груди.
— Где? — спросил он.
Платье было чуть выше колен. Ножки стройненькие, но излишне развиты икры, туфельки изящные, розовые, с маленькими бантами. Неудобно косить глазом, долго смотреть на ноги в такой близи. С такого расстояния можно смотреть только в лицо (между ними не было в эту минуту и двадцати сантиметров, она наклонилась). Каштановые кольца волос лежали на ее глазах, как замысловатые очки без стекол.
— Вот, пожалуйста, — она вынула из сумочки пудреницу и щелчком открыла ее. Перед ним оказался фрагмент собственного лица и тоже розовая круглая подушечка, от которой пахло чем-то тонким и чисто женским.
— У вас, наверное, кровь из носа шла, а вы не заметили и размазали…
Он подбирал слова и никак не мог подобрать правильные. Поэтому несколько раз сбивался с голоса:
— Может быть… Я не заметил… Да, конечно… Да, это — кровь… Спасибо… — он подвинулся на своей скамейке, освобождая место справа, и похлопал по лакированному дереву ладонью, приглашая присесть. — Садись, все равно поезд ушел.
Она присела. Убрала пудреницу в сумочку. Розовый плащ оказался лежащим на его колене. Сквозь ткань он ощутил горячий поворот женского бедра.
И вдруг, приблизив губы к его уху, она шепнула:
— А я ведь знаю, что ты хотел меня убить… Мальчик!
Вечером, спрятавшись на кухне от глаз Екатерины Максимовны (с приближением приезда матери тетка становилась все неотвязней и неотвязней), он записал эти слова в свой черный дневник.
Дневник номер два начинался аккуратно переписанной молитвой. Так же как и дневник номер один, это была толстая, очень красивая книжечка, переплетенная в ледерин. Дневник номер один был переплетен в белый ледерин, дневник номер два — в черный. Предполагались всего три дневника. Он изготовил их сам (он любил сделать что-то красивое своими руками), толстенькие книжечки, величиной с ладонь, он даже обрезал их сам и по обрезу провел жидкой розовой краской. Книжечки, все три, были отделаны вплавленной серебряной лентой.
Дневник номер один заканчивался словами:
«В течение ближайшей недели я должен поверить в Бога! Если это не получится, я должен заставить себя! Если это не получится, лучше мне умереть. Войти в какой-нибудь православный собор и разбить там голову о грязный кафельный пол. Я должен принять Веру полно и искренне. Пока не ясно, какую? Православие. Пусть моя вера будет по месту прописки, по ареалу проживания. Коли уж я родился в России — православное христианство. Хотя необязательно так, пусть Рама Кришна, пусть это будут мормоны, хоть иудаизм, хоть ислам, все равно, как принять Бога, но это уже насущная необходимость.
Сброшусь с колокольни через семь дней, если не поверю, а если на колокольню не проберусь, просто с крыши своего дома. Ключ от чердака у меня всегда в кармане».
Через неделю с переломами обеих ног он был доставлен в больницу. Прыжок с крыши головой вниз стоил всего-то двух месяцев койки и костылей, кости все-таки молодые, срослись мгновенно.
Дневник номер один он сжег под весенними звездами на куче мусора в глиняной яме за домом, он сделал это в подарок себе на шестнадцатилетие. Тогда же ночью, в середине апреля, за год до описываемых событий он сделал свою первую запись во втором дневнике. Крестился он, стоя на железных прокатных костылях, и то послужило началом, отправной точкой серии диких юношеских опытов над самим собой и над другими живыми людьми. Опыты окончились лишь с кремацией третьего, красного, дневника.
Они были одного роста, но он будто ослеп, не глядя под ноги, он все время задевал ветки распустившейся сирени (в ту весну много было в столице сирени — море), а она ловко уворачивалась от разгибающихся веток. Они сидели в открытом кафе, потом шлялись по парку, где гремели репродукторы, и вращались в разные стороны на кольцах аттракционов тысячи разноцветных лампочек. Он расстегнул свой белый плащ, и плащ метало ветром. Он шел за ней, за ее голосом, за ее смехом, как глупый теленок за собственным колокольчиком.
