Рекс Стаут - Праздничный пикник

Флора Корби повернулась ко мне, и копна темно-русых волос рассыпалась по плечом. Глядя на меня большими карими глазами, она сказала:

— Пожалуй, мне следовало ехать впереди на собственной машине и указывать вам дорогу.

— Что вы, я замечательно справляюсь, — заверил я. — Могу даже закрыть один глаз.

— Не надо, прошу вас, — взмолилась она. — Я и так уже сижу ни жива ни мертва.

Девушка наверняка подозревала (и заблуждалась!), что я держусь за руль одной рукой только потому, что отчаянно стремлюсь, обнять ее за плечи другой рукой. Я нисколько не возражал бы против этого, ибо выглядела Флора совершенно очаровательно. Но откуда ей знать, что я давно уже вырос из коротких штанишек и в эти игры не играю? И потом, не мог же я выдать ей истинную причину и объяснить, что Ниро Вульф, сидевший на заднем сиденье, панически боится автомобиля и согласен подвергнуться смертельному риску лишь в том случае, если управляю им я. Вот почему я рулил одной рукой, чтобы мой невозмутимый шеф немного поволновался. Ведь из уютного, чтобы не сказать роскошного мирка, в котором самозаточился Ниро Вульф, он позволяет себе выбираться в одно-единственное место — ресторан «Рустерман». После смерти своего старинного и закадычного друга Марко Вукчича, основателя и владельца ресторана, Вульф, которого Марко назвал в завещании своим душеприказчиком, не только стал опекуном всего состояния и недвижимости покойного друга, но и самым тщательным образом занимался делами «Рустермана». Марко оставил письмо, в котором просил Вульфа проследить за тем, чтобы ресторан не утратил своей громкой славы и доброго имени, и Вульф исправно, каждую неделю, один-два раза, а то и чаще, внезапно совершал набег на ресторан и учинял строгие проверки; все это без единой жалобы или ворчания. Лишь однажды Вульф разворчался — когда Феликс, метрдотель, попросил его выступить с речью на пикнике, устроенном по случаю Дня независимости[1] для профсоюза работников американских ресторанов, который я в дальнейшем стану называть ПРАР.

Вульф не просто разворчался — он отказался наотрез. Но Феликс стоял на своем и продолжал донимать его, пока Вульф не сдался. Это случилось, когда в один прекрасный день Феликс пришел в нашу контору с солидным подкреплением в лице Поля Раго, короля соусов и подливок из «Черчилля», Джеймса Корби, президента ПРАР, Х. Л. Гриффина, поставщика вин и деликатесов, который снабжал ими не только «Рустерман», но и подбрасывал всякие лакомства к столу нашего чревоугодника, и Филипа Холта, директора-распорядителя ПРАР. Все они также намеревались принять участие в пикнике и дружно в один голос уверяли Вульфа, что без человека, благодаря которому «Рустерман» и после смерти Марко Вукчича оставался лучшим рестораном в Нью-Йорке, праздник просто не состоится. Поскольку тщеславием Вульф померяется с сотней павлинов, и еще потому, что он любил Марко (если Вульф вообще способен кого-то любить), — он уступил. Был и еще один побудительный мотив — Филип Холт согласился отступиться от Фрица Бреннера, шеф-повара и мажордома Вульфа. Дело в том, что вот уже три года Фриц время от времени захаживал на кухню «Рустермана», делясь с поварами кое-какими кулинарными секретами, и Холт в открытую обхаживал его, суля золотые горы за то, чтобы Фриц согласился вступить в ПРАР. Можете представить, как это нравилось Вульфу.

Поскольку всеми делами Вульфа заправляю я (правда, Вульф лицемерно утверждает, что мозговой центр — он сам), очевидно, что на мою долю и выпало решить, как именно доставить его к месту проведения пикника — Калпс-Медоуз на Лонг-Айленде. В конце июня нам позвонил Джеймс Корби и передал трубку своей дочери Флоре. Она сказала, что ей очень трудно объяснить мне, как проехать к Калпс-Медоуз, и предложила заехать за нами, чтобы самой отвезти нас.

Голос ее мне понравился сразу, это верно, но и в прозорливости мне не откажешь — я сразу смекнул, что мне выпадет редкое счастье продемонстрировать своему работодателю мою редкую водительскую сноровку и умение вести автомобиль одной рукой, поэтому я поблагодарил Флору за предложение и сказал, что повезу Вульфа сам в его машине, но буду очень признателен, если она согласится поехать с нами и указывать дорогу. Вот как это случилось, и вот почему, когда мы наконец въехали в ворота Калпс-Медоуз, прокатив до этого миль тридцать по извилистым дорогам Лонг-Айленда с крутыми поворотами и бесчисленными перекрестками, губы Вульфа были сжаты в такую узкую полоску, что их почти не было видно. Заговорил он за всю дорогу лишь однажды, когда в очередной раз блеснув молодецкой удалью, я особенно лихо обогнал какого-то тихохода, тащившегося с черепашьей скоростью миль семьдесят в час.

— Арчи, — укоризненно произнес Вульф. — Ведь я просил тебя.

— Да, сэр, — жизнерадостно откликнулся я, не отрывая глаз от дороги. — Дело в том, что, держа руку в таком положении, я уступаю душевному порыву. Вы же сами знаете, как я нервничаю, когда борюсь со своими душевными порывами, а нервничать мне нельзя — вы не любите, когда я нервничаю во время езды.

Покосившись в зеркальце, я увидел, что Вульф стиснул зубы еще сильнее; так он молча и сидел всю дорогу.

Миновав ворота, я петлял по Калпс-Медоуз согласно указаниям Флоры, но за руль держался уже обеими руками. Поспели мы вовремя: было без четверти три, а митинг начинался в три. Флора уверяла, что для нашей машины оставлено место позади палатки, и, продравшись через ряды стреноженных автомобилей, я убедился; что Флора права: когда наш «родстер» остановился, его радиатор отделяли от тента почти два ярда совершенно свободного пространства. Флора выпрыгнула из машины и открыла заднюю дверцу со своей стороны. Я проделал то же самое, — распахнув противоположную дверцу. Вульф посмотрел на Флору, затем перевел взгляд на меня. Не хотел он, ох как не хотел делать одолжение женщине, даже столь молодой и хорошенькой, но я должен был получить по заслугам за вождение одной рукой. Вульф отвел от меня глаза и, кряхтя, начал извлекать свою одну седьмую тонны из автомобиля. Со стороны Флоры.

Палатка, установленная на деревянной платформе высотой фута в три, по размерам не уступала кабинету Вульфа. Народа в ней набилось столько, что яблоку было некуда упасть. Я протиснулся через толпу и остановился у самого входа, чтобы дышать свежим воздухом. А погодка выдалась — загляденье: яркое солнышко, легкий бриз с Атлантики. Лучше и не пожелать на Четвертое июля. Деревянный настил продолжался от палатки наружу и был весь заставлен стульями. О состоянии луговой травы сказать вам ничего не могу, потому что — куда ни кинь взгляд — весь луг за настилом был запружен тысячами ресторанных работников и их знакомых. Еще столько же сплошной массой сгрудилось перед платформой, предвкушая речи, а остальные заполонили всю лужайку до видневшихся в отдалении деревьев и построек.

Сзади послышался голос Флоры:

— Они уже выходят, так что если вам приглянулся какой-нибудь стул — хватайте. Любой, кроме шести в первом ряду — они предназначены для выступающих.

Разумеется, я пустился было уверять ее, что мне приглянулся только один стул — тот, что примыкает к ее стулу, — но в эту минуту из палатки повалила толпа. Я решил предупредить Вульфа о том, что предназначавшийся для него стул способен уместить в лучшем случае половину — но зато любую — его необъятного седалища, и, дождавшись, пока палатка опустеет, проник в нее. В дальнем углу перед походной кроватью, на которой лежал какой-то мужчина, стояли пятеро. А слева от меня Ниро Вульф склонился над столом, на котором стояла металлическая коробка с откинутой крышкой, и разглядывал ее содержимое. Я шагнул в его сторону, заглянул в коробку и увидел целый набор из восьми ножей с резными рукоятками и лезвиями различной длины, от шести до двенадцати дюймов. Сталь не блестела, но выглядели ножи остро заточенными и угрожающе узкими. Я спросил Вульфа, кому он собрался перерезать глотку.

— «Дюбуа», — сказал Вульф. — Настоящие «Дюбуа», старинной работы. Лучшие из лучших. Это собственность мистера Корби. Он принес их для участия в разделочном конкурсе, в котором, как и следовало ожидать, победил. Я бы с радостью их позаимствовал. — Он повернулся. — Почему они не оставят беднягу в покое?

Я тоже обернулся и разглядел в щель между столпившимися вокруг кровати, что лежит на ней ни кто иной, как Филип Холт, директор-распорядитель ПРАР.

— А что с ним стряслось? — поинтересовался я.

— Съел что-то не то. Они подозревают устрицы. Должно быть, не так приготовлены. Врач дал ему какое-то желудочное средство.

Подойдя поближе, я услышал голос Джеймса Корби:

— Не нравится мне цвет его лица. Я бы все-таки, несмотря на заверения врача, отправил его в больницу.