Буало-Нарсежак
В тесном кругу
— Можете одеваться!
Жюли неловко пытается слезть со смотрового кресла.
— О! Извините! — вскрикивает доктор. — Я совсем забыл…
— Не нужно, доктор. Я сама…
Он переходит в кабинет, а она одевается и приводит себя в порядок. Это платье надевать легко. Скоро она уже готова и вслед за доктором заходит в кабинет. Присаживается… Доктор Муан, сдвинув на лоб очки, долго трет глаза большим и указательным пальцами. Он задумчив. Она заранее знает, какой будет приговор, но чувствует себя странно спокойной. Наконец он поднимает на нее взгляд.
— Да, — тихо произносит он. — Именно так…
Они молчат.
Из-за полуприкрытых ставен с улицы доносится обычный летний шум. В соседней комнате печатает на машинке секретарша: медленно, с бесконечными раздражающими остановками.
— Ничего не потеряно, — говорит доктор, — Но конечно, операцию лучше сделать немедленно. Уверяю вас, сходить с ума тут совершенно не из-за чего.
— Я не схожу с ума.
— Вы крепкого сложения. В вашем семействе все живут долго. Посмотрите на вашу сестру: девяносто девять лет — и ни одной серьезной болезни! А вам, — он бросает взгляд в карточку, — вам восемьдесят девять. Но разве вам дашь?
— Вы забыли вот про это, — равнодушно говорит она и протягивает к нему свои странные руки, затянутые в нитяные перчатки. На них, как на лапках Микки-Мауса, всего по нескольку пальцев. Она снова прячет руки в складках платья. Доктор качает головой:
— Я никогда ничего не забываю. Понимаю, что вы чувствуете. Такой случай инвалидности, как ваш…
Она сухо перебивает:
— Я не инвалид. Я — калека.
— Да, — соглашается он.
Он старательно подыскивает слова, чтобы не причинять ей лишней боли. Впрочем, она выглядит достаточно сильной. С ледяным безразличием она добавляет:
— Я живу в аду уже шестьдесят три года. По-моему, этого вполне достаточно.
— Подумайте, — говорит доктор. — Операция сама по себе самая что ни на есть обычная, так сказать, классическая. Вам категорически нельзя…
— Нельзя? Извините, доктор, но это уж мое дело.
Он выглядит таким расстроенным, что она меняет тон.
— Поймите, доктор. Предположим, операция прошла успешно. Что мне это даст? Лишних два или три года? Ведь вы именно это мне предлагаете? А если я откажусь?
— Тогда все случится очень скоро.
— Сколько у меня осталось времени?
Он беспомощно разводит руками.
— Трудно сказать наверняка. Ну, несколько месяцев… А вот если вы меня послушаетесь, я гарантирую вам еще долгие годы жизни! Уж конечно не два и не три. Разве это плохо? В вашем «Приюте отшельника» прекрасные условия! Сколько людей хотели бы оказаться на вашем месте! У вас вполне обеспеченная, даже более чем обеспеченная, старость. Да-да, не спорьте. Вам вообще повезло — вы живете со своей сестрой.
— С сестрой?.. Ах да, в самом деле… Я живу с сестрой…
В ее голосе слышится горечь, которую она старается скрыть.
— Видите ли, доктор, она уже в таком возрасте, когда живут в основном только для себя.
Она поднимается. Он спешит ей помочь.
— Не надо, не надо. Будьте добры, подайте палку. Спасибо. Я приду через несколько дней и скажу вам ответ. Или, еще лучше, приезжайте на остров сами — на нашем дежурном катере. Вам будет интересно взглянуть. Это настоящий «Алькатрац», пять звезд…
— Вызвать вам такси?
— Ни в коем случае. Мой врач по лечебной физкультуре требует, чтобы я как можно больше ходила, и он совершенно прав. До свидания.
Через окно он смотрит, как она уходит по аллее. Идет она тихо-тихо. Он заглядывает в комнату секретарши.
— Мари Лор, подойдите-ка сюда!
Он отодвигает штору, чтобы ей было лучше видно.
— Видите, вон та дама?.. Старушка?.. Это Жюли Майоль. Я кое-что о ней разузнал, потому что ее почти забыли. Ей сейчас восемьдесят девять лет. А вот сразу после войны — я, естественно, имею в виду Первую мировую — она была величайшей пианисткой своего времени.
Они видят, как внизу Жюли останавливается перед кустом гибискуса, наклоняется и загнутой ручкой палки пытается подхватить ветку.
— Она не может сорвать цветок, — объясняет доктор. — У нее практически нет рук.[1]
— Какой ужас! Что же с ней случилось?
— Автомобильная катастрофа. Это было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в окрестностях Флоренции. Ее швырнуло на ветровое стекло. В те времена еще не знали, что такое многослойное стекло, и в любой машине ветровое стекло было опаснее ножа. Несчастная инстинктивно выбросила вперед руки, и вот… На правой руке она потеряла средний и безымянный пальцы, на левой — мизинец и фалангу большого пальца. Он теперь торчит, как пенек, и остается в том положении, какое ему придашь. И с тех пор она не снимает перчаток.
— Ужас, — говорит Мари Лор. — Неужели ничего нельзя сделать?
— Слишком поздно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году хирургия была в младенческом состоянии. Ей оказали неотложную помощь, вот и все.
Доктор снова задергивает штору и закуривает сигарету.
— Нельзя мне курить, — сокрушается он. — Но когда сталкиваешься с таким вот несчастьем… Кроме того…
Он присаживается на краешек письменного стола. Мари Лор тихонько говорит:
— Господин Беллини уже в приемной…
— Ничего. Пусть подождет немного. Я не рассказал вам самого интересного. У Жюли Майоль есть сестра, на десять лет старше ее.
— Как? Неужели ей сто лет?
— Почти сто. Но насколько я знаю, она в прекрасной форме. Странно все-таки. Почему-то при слове «столетний» люди начинают смеяться, как будто только в шутку можно дожить до ста лет. Но только в нашем случае ни о каких шутках не может быть и речи, потому что это именно она была за рулем той самой машины. Она — виновница автокатастрофы. Ехала слишком быстро. У нее в тот вечер должен был состояться концерт… Да, пожалуй, пора принять господина Беллини. Стоит только влезть во всю эту историю, из нее не выберешься.
— Ну уж нет! Раз начали, рассказывайте!
— Ну хорошо, только коротко. Сестру Жюли Майоль зовут Ноэми Ван Ламм. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году она переживала самый расцвет своей славы. Мне кажется, ее имя до сих пор упоминают в исторической музыкальной литературе: знаменитая скрипачка Глория Бернстайн. Под этим именем она живет сейчас.
— И это она виновата в том, что…
— Да. Из-за ее неосторожности жизнь сестры оказалась разбита.
— Господи! — ахает Мари Лор. — Неужели такое может быть?
— Теперь они обе живут в «Приюте отшельника», потому что госпожа Ван Ламм очень богата. Мне кажется, она делает все, что в ее силах, чтобы скрасить существование своей сестре. Но ведь, в сущности, от старой драмы никуда не денешься…
Он гасит в пепельнице сигарету, поднимается и, словно помимо воли, опять подходит к окну. Калека уже подошла к входной решетке.
— Даже не представляю, как с ней говорить… Наверное, нужно было ей сказать… Если бы она потеряла мужа или сына, я нашел бы слова. А тут, с ее руками… Я понимаю ее равнодушие. Что хорошего ждать ей от жизни? Подойдите-ка еще раз! По-моему, она все-таки сорвала цветок!
— Верно, — говорит Мари Лор. — Георгину. Она ее нюхает. Ой! Уронила! Честное слово, мне на ее месте и в голову бы не пришло рвать георгины.
— Как знать, Мари Лор, может быть, цветы — единственное, что у нее еще осталось в этой жизни. Ну ладно. Зовите господина Беллини.
Жюли Майоль идет медленным шагом, рукой поглаживая бок. Пером своей ручки доктор замкнул вокруг нее круг. Это было еще две недели назад, когда она пришла к нему в первый раз. Он пытался хранить невозмутимость, но она видела, как он обеспокоен.
— Это серьезно?
— Вовсе нет. Не думаю, чтобы это было серьезно, хотя нужно будет вас обследовать.
Он написал целый список того, что ей необходимо принять накануне следующего визита: что — вечером, а что — утром.
— Не пугайтесь, это совсем не противно.
Он шутил, стараясь казаться заботливым и милым, словно она была его бабушкой. Ему, наверное, лет сорок… Блондин, из тех, что рано лысеют… Он явно не торопился закончить прием.
— Когда наступает июль, мне спешить некуда. В этом месяце люди отказываются болеть.
И все расспрашивал ее, не прекращая что-то строчить. Он сразу понял, что она не зря прячет руки за сумкой. Очевидно, это какое-то неосознанное стремление защитить их. Что там может быть? Ожог? Экзема? Врожденный дефект? И когда она подробно перечисляла все пустяковые болезни, какими переболела с самого детства, он резко прервал ее:
— Что у вас с руками?
Захваченная врасплох, она перевела взгляд к двери, ведущей в кабинет секретарши.
— Вы думаете, что…
Но тут же, сложив губы в горькую складку, принялась снимать перчатки, по очереди выворачивая их наизнанку, как будто сдирала шкуру с какого-то животного. И перед изумленным взглядом доктора предстали красноватые обрубленные культи, испещренные синевато-белыми шрамами, над которыми пеньком торчала половинка большого пальца. Изуродованные руки медленно сжимались в кулак, словно в эту минуту умирали еще раз.
