Рекс Стаут - Президент исчез

Был понедельник, чуть позже восьми часов вечера.

Чик Моффет, перед тем как покинуть квартиру, словно прощаясь, положил руку на радиатор отопления. Тот был холодным. Стоял конец апреля, а в Вашингтоне это означало, что весна сделала все, что ей положено, и теперь собиралась отправиться дальше на север. Самые отчаянные мальцы ныряли в воды Потомака; лепестки прекрасных вишневых цветов, всеми забытые, увядали на зеленых лужайках, и в Управлении военно-морского флота форма одежды белого цвета стала обязательной для работ вне помещений.

Чик Моффет положил руку на радиатор просто в силу привычки, он едва ли даже заметил, что тот остыл. Стоя у окна, он медленно и с удовольствием оглядел в общем-то обычную, но радующую глаз комнату. Мебель принадлежала Моффету — и здесь в гостиной, и в расположенной за дверью справа небольшой спальне, к которой примыкала ванная комната, и в находившейся в дальнем конце квартиры кухне, где он частенько готовил. Обстановка гостиной включала в себя плетеные, светлого дерева стулья с подушками из синей искусственной кожи и одноцветный, без единого пятнышка коричневый ковер, который имел размер, достаточный, чтобы закрывать пол во всей комнате, оставляя открытыми лишь узкие полоски вдоль стен. Четыре или пять картин, что были развешаны по стенам на высоте человеческого роста, представляли собой репродукции пейзажей в серебристых багетах. Над письменным столом, стоявшим у стены напротив входной двери, красовалась большая фотография президента Соединенных Штатов с его дарственной надписью.

Чик проговорил вполголоса:

— Да, квартира-то что надо.

Он жил здесь уже в течение шести лет, сняв эту квартиру и купив мебель по случаю своего повышения в должности — его назначили офицером по специальным поручениям Государственного департамента. И даже когда три года спустя на Чика пал выбор и он занял освободившуюся вакансию в отряде охраны Белого дома, он все равно упрямо цеплялся за это жилье. Начальник их отдела недвусмысленно намекал, что для человека из штата Белого дома вполне естественно было бы поселиться в квартире более достойной, расположенной на меньшем удалении, чем эти сомнительного качества комнатенки в доброй миле к юго-востоку от кварталов, где проживают порядочные люди. Но Чик оставлял все эти намеки без внимания. Он ненавидел меблированные комнаты любого уровня респектабельности, и, если бы потребовалось, он бы и самому начальнику сказал, что скорее уедет в Александрию и будет ходить там в комбинезоне, жевать табак и разводить цыплят, лишь бы не иметь дела с жильем подобного рода.

С тех пор прошло три года. Моффет по-прежнему жил в своей квартире и по-прежнему состоял в штате Белого дома.

…Чик стоял посреди комнаты и задумчиво оглядывался. Все было в порядке. Но прежде, чем уйти, предстояло выполнить еще одно обязательство. Чик откладывал его до восьми часов, но больше тянуть было нельзя. Он вздохнул, подошел к письменному столу, взял телефонную трубку, прижал ее к уху и назвал номер. Присев на край стола, он нервно выстукивал дробь мыском ботинка.

На другом конце провода сказали:

— Привет!

— Привет и тебе. Послушай, Альма… Конечно, я. Разве ты не узнаешь меня по голосу? Послушай, Альма, я не смогу прийти.

Чику хотелось дать самому себе хорошего пинка. Так глупо все получается. Даже звук ее голоса и тот всегда приводил его в трепет. Осёл.

А ее голос звучал в телефонной трубке:

— Не сможешь? Что ж, мне жаль.

— Это правда?

— Правда что?

— Правда, что тебе жаль?

— Конечно. Нет, не то чтобы я была огорчена безмерно, но то, что мне жаль, — это точно. Особенно если учесть, что, как мне кажется, сегодняшний вечер — самый безумный из всех когда-либо случавшихся в Вашингтоне в течение столетия. Слухи сыплются со всех сторон как из рога изобилия, и я надеялась, что ты проявишь неосторожность и расскажешь мне хоть что-нибудь. У женского персонала прошедший день был таким скучным…

Чик Моффет плотнее прижал телефонную трубку к уху и нахмурился, глядя на угол письменного стола.

— Ну, у меня он скучным не был, — сказал он, — да и вечером скучать не придется. И не только мне… Слушай, Альма. Понимаешь, я не могу говорить. И не смогу приехать. Мне надо заступать на дежурство.

— Вот как! А я думала, что ты дежурил сегодня днем.

— Так оно и было. Но мне предписано… Я надеялся, что смогу заглянуть к тебе на часок, вместо того чтобы идти в кино, но ничего не получится. Ты знаешь, что, когда солдат уходит на войну, он оставляет своей возлюбленной что-нибудь на память? Вот я и подумал, может, мне стоит подарить тебе мой любимый галстук…

— Чик! — От волнения ее голос зазвучал особенно звонко. — Чик, это что, война?

— Нет. Да откуда мне знать? Этого никто не знает. О войне не может знать никто, кроме президента, а возможно, даже и ему ничего не известно. Так я могу отправить тебе свой галстук по почте?

— Сбереги его для своей возлюбленной. Чик, скажи мне, это — война?

Чик бросил злой взгляд на часы.

— Альма, — взмолился он, — ну пожалуйста, Альма! Альма, послушай! Я действительно должен идти.

— Ну хорошо. А я буду вязать и ждать. До свидания.

Чик повесил трубку и поставил телефон на стол. Несколько секунд он мрачно глядел на аппарат и вздыхал.

Потом выдвинул ящик письменного стола, достал из него автоматический пистолет и сунул в карман. Затем подошел к противоположной стене, чтобы снять шляпу с вешалки, но сделал неловкое движение рукой, и шляпа упала на пол.

Пробормотав в бешенстве: «Иди вперед, всегда вперед, герой без страха и упрека!» — Чик подобрал шляпу, нахлобучил ее себе на голову и шагнул за дверь.

В тот самый момент, когда Чик Моффет с удовлетворением оглядывал свою комнату, Салли Вормен говорила миссис Уильям Роберт Браун:

— Можете ли вы представить себе что-либо более нелепое? Можете вы хотя бы вообразить что-нибудь подобное? Ведь я же должна как-то завершить сезон, не правда ли? И это при моем умении выискивать интересных людей! Нужно, чтобы присутствовал посол, — и я смогла пригласить посла Японии. Три лучших сенатора — и я пригласила каждого из них. А также единственного генерала во всем Вашингтоне, который способен смеяться, не наливаясь при этом кровью. А еще Сэма Эгнью, что само по себе является достижением, поскольку сезон гольфа начался и можно уже не надеяться, что удастся организовать партию для игры в покер. Уверяю вас: вряд ли можно собрать лучшее общество. И все отказались в последний момент! Пришлось доставать запасной список. Вы когда-нибудь видели подобное сборище?

В течение двух часов я сидела на телефоне и упрашивала — вы можете себе представить? — упрашивала их прийти на прием. И вот лучшее, что я смогла сделать!

Только посмотрите на этого старого дурака Блэнчарда.

Вот что я вам скажу, Мэйбл, я твердо убеждена, что президент решил выступить перед конгрессом со своим военным посланием во вторник двадцать девятого апреля только потому, что знал: прием и обед у меня назначены именно на этот день, а его послание — единственное, что может нарушить мои планы. Почему, спрошу я вас, он не мог…

У миссис Браун было право перебивать собеседника, и, когда у нее появлялось такое желание, она знала, как этим правом воспользоваться.

— Салли, — проговорила она, — вы сказали «военное послание»?

Ее собеседница, стройная и хорошенькая, уставилась на нее голубыми глазами:

— Конечно. А разве это не так?

— Я не знаю. А вы знаете, что это такое?

— Ну, это как-то связано с войной. Это я и имела в виду.

— О-ох. — На миг губы у миссис Браун сжались в узкую полоску, но затем она заговорила снова: — Надеюсь, что он выскажется против войны. Надеюсь на это всем сердцем. Полагаю, что и вы тоже.

Салли Вормен в недоумении пожала плечами.

— Наверное, — сказала она. — Не сомневаюсь, Мэйбл, вы — человек серьезный и успели обдумать ситуацию, а что до меня, то все мои мысли сегодня были связаны только с этим обедом. И вы посмотрите на результат моих трудов! Нет, только политики мне и не хватало.

— Моя дорогая, война — это не политика. Можете не сомневаться: война — это единственный род человеческой деятельности, грязнее которого не может быть даже политика.

— Боже правый! — Салли улыбнулась миссис Браун и похлопала ее по плечу. — Тогда мне лучше держаться подальше и от войны тоже. Однако уже двадцать минут девятого. Боже, помоги мне, ведь вся эта команда весельчаков должна быть накормлена. Сюда идет ваш муж.

Молитесь за меня, ради бога!

И она упорхнула.

Тремя часами позже Салли Вормен стояла в просторном вестибюле своего дома и улыбалась мужчине, который горой возвышался над ней. Это был сенатор, единственный из «трех самых лучших», который не подвел Салли и пришел на ее прием, мужчина с некогда каштановыми, а теперь почти совсем седыми волосами и изборожденным морщинами лицом государственного деятеля, много повидавшего на своем веку. Он смотрел на Салли усталыми карими глазами. Ему с трудом удавалось улыбаться в ответ на улыбку хозяйки дома.