Рональд Нокс - Убийство на виадуке

Ronald Knox

THE VIADUCT MURDER

© Lady Magdalen Asquith, 1925, 1927

© Перевод. У. В. Сапцина, 2015

© Послесловие. В. В. Воронин, 2016

© Издание на русском языке. AST Publishers, 2016

В соответствии с духом «честной игры», очевидным в его декалоге, или десяти заповедей детективной литературы, автор вводит в повествование ряд дополнительных сведений ближе к концу этой книги и к развязке сюжета, направляя читателя по цепочке подсказок.

Расписание поездов Лондон-Бинвер

Ничто и никогда не происходит впустую. Смерть животного снабжает удобрениями растительный мир; пчелы роятся в заброшенном почтовом ящике; рано или поздно кто-нибудь найдет применение военным заводам. Так и старинные усадьбы феодальной Англии, которые греются на солнце в окружении своих фигурных террас, хмурясь при виде туриста-плебея среди вековых аллей и вынуждая шоссе, по которым он путешествует, почтительно двигаться в обход, – пригодятся и они, хотя владельцы давным-давно решили, что жить здесь слишком накладно, а агенты, словно умиляясь детскому лепету, улыбаются при одной только мысли о том, что эти усадьбы пополнят список сдаваемой в аренду недвижимости Англии нынешних времен. Даже если сам дом обречен превратиться в груду мусора, из парка всегда можно сделать поле для гольфа. Упрямый дерн прежних пасторских земель[1], на протяжении столетий с пренебрежением отвергавших тяжесть плуга, уже взрыт клюшками-нибликами[2], а многолюдным гринам остается лишь вспоминать о нежности и ухоженности былых лужаек. Может, по ним и бродят призраки прежних времен, но наносить удары можно и сквозь них.

Пастон-Отвил (не доверяйте автору, если он не указал конкретное место действия уже во втором абзаце) был, казалось, специально приспособлен неисповедимым провидением для того, чтобы занять именно эту нишу в жизни. Огромное здание в итальянском стиле, которое пятнадцатый лорд Отвил возвел как памятник своему величию (он благоразумно продал акции Компании Южных морей заранее), загорелся в девяностых годах минувшего века и полыхал всю ночь; помощь, оказанная местной пожарной бригадой, была скорее энергичной, нежели продуманной, и Ахелой довершил хаос, начатый Вулканом. Неприлично голый остов особняка стоит и по сей день, бесстыдно выставляя напоказ оклеенные обоями комнаты и резные каминные полки, словно интерьер кукольного дома, заднюю стену-дверцу которого повернули на петлях. Сколько тайн, должно быть, хранили этот бальный зал и эти туалетные комнаты с галантных времен, когда лепной фасад еще нес свою безмолвную службу! Бедные комнаты, не скрывать им больше никаких секретов. Сад тоже охватил упадок: мощеные дорожки заросли сорняками, оставленные без присмотра балюстрады обрушились; немногочисленные живучие цветы еще распускаются здесь, но, увы, полузадушенные бурьяном, напоминают обнищалых наследников ancien regime[3]. Владельцы даже не пытались отстроить большой дом заново; они благоразумно переселились на другой конец парка – в уютный особнячок из кирпича и дерева, полтора столетия прослуживший семье вдовьим жилищем. Со временем даже эта измельчавшая роскошь была признана чрезмерной, и семья продала дом.

Но оплакивать Пастон-Отвил незачем: его поместные земли – святыня столь же незыблемая, как гольф. Один предприимчивый клуб, воодушевленный близостью железной дороги, придал сельскому уединению поместья пригородный оттенок; от Лондона до него всего час пути, и будь этот клуб менее фешенебельным, это расстояние можно было бы преодолеть за три четверти часа. Бунгало с собственными гаражами при каждом и коттеджи с бильярдными выросли по соседству – тридцать или сорок, оштукатуренные, под красными черепичными крышами, с помощью ряда продуманных различий скрывающие, что своим существованием все они обязаны воображению одного и того же архитектора. А посреди них, в окружении собора, мэрии и рыночной площади, средоточия всей местной деятельности, стоит бывший вдовий дом Отвила, ныне здание клуба – дорми-хаус. Комитет отстроил его, придерживаясь в целом того же архитектурного стиля, но в собственном понимании, и действительно, обновленное крыло возведено из кирпича и дерева, хотя в сырую погоду доскам свойственно коробиться и отваливаться. Разумеется, это не просто здание клуба, но и дорогой отель – если позволительно именовать его отелем, а не монашеской общиной, ибо обитатели его симпатичных номеров живут ради единственной цели – гольфа: дважды в день они проходят все лунки на поле, действуя с обстоятельностью и торжественностью бенедиктинцев во время молений, а по вечерам собираются вновь, чтобы в тесном кругу обсудить таинства своей религии.

Кстати, чуть не забыл упомянуть о деревенской церкви. Деревня все еще существует, загадочным образом, подобно множеству английских деревень, растянутая по периметру квадрата. В прежние времена церковь находилась между деревней и Большим домом поместья как своего рода «очистилище», где время от времени можно было умилостивить сквайра. Будучи гораздо более древней, нежели парк или состояние семейства Отвил, благодаря своему соседству церковь приобрела характер паразитического учреждения, поросли протестантского феодализма. Сегодня она почему-то воспринимается как побочный продукт гольф-индустрии; людей, спрашивающих, как пройти к церкви (таковых немного), направляют к пятнадцатому грину; воскресная служба начинается в половине десятого, словно в расчете на маловероятную ситуацию, когда кто-нибудь пожелает укрепиться духом перед утренней партией; а церковный сторож, он же могильщик, носит за игроками клюшки в те дни, когда некого хоронить. Сообразно с этим, приходской священник, одно из действующих лиц нашей истории, – гольфист, приобщенный отсутствующим сквайром к жизни, малопривлекательной с материальной стороны. Это духовное лицо умудрилось насовсем переселиться из дома при церкви, от которого было более двадцати минут ходьбы до первой метки для мяча, в клуб, небезосновательно утверждая, что именно там кипит вся жизнь прихода. Если желаете взглянуть на священника, достаточно только приоткрыть дверь курительной: вон он коротает этот дождливый и туманный октябрьский день, посиживая с тремя компаньонами, также застигнутыми врасплох непогодой, – потенциальными участниками игры двое на двое.

Этот мужчина, приближающийся к среднему возрасту, – непритязательный холостяк. Вы скажете, что у него одухотворенное лицо священника – знак предопределения или следствие естественной мимикрии? – но увы, отражающийся на нем энтузиазм направлен главным образом на единственный объект, и этот объект – игра. Нрав у него кроткий; известно, что он способен успешно сдерживаться в самых затруднительных ситуациях, даже у девятой лунки; никто и никогда не слышал брани из его уст, хотя кое-кто уверяет, что его неизменная фраза «Ч-что же это я делаю!» звучит как проклятие. Остальные трое присутствующих связаны со священником узами знакомства, какими они бывают в Пастон-Отвиле, где каждому известен гандикап, а также политические и религиозные убеждения остальных. И действительно, одного из компаньонов, по имени Александр Гордон, вряд ли могли знать иначе, нежели по его гандикапу, ибо, когда разговор заходил о религии, политике или иначе отклонялся от течения, общепринятого в клубе, точка зрения этого собеседника оказывалась совершенно ничем не выделяющейся и сугубо британской. В отличие от остальных, Гордон не жил в клубе постоянно, а приехал на отдыхе навестить своего более примечательного друга, Мордента Ривза.

Постоянное проживание Ривза в клубе объяснялось скорее силой обстоятельств, нежели прирожденной праздностью. Он закончил учебу к началу войны и был признан негодным к действительной службе по причине сильной близорукости, придававшей его лицу проницательный, если не сказать пронзительный, вид. Работа нашлась для него довольно легко, в смежном департаменте Военного министерства, и он, пожалуй, несколько злоупотреблял фразами, начинающимися со слов «Когда я служил в военной разведке…». В воображении непосвященного они вызывали картину, на которой Мордент Ривз с револьвером на полувзводе прятался за дверью, подслушивая совершенно секретные переговоры немецких супершпионов. На самом же деле его обязанность заключалась в том, чтобы к половине десятого утра являться в чрезвычайно неуютный кабинет, где уже ждала стопка газетных вырезок, присланная из другого департамента. Выискав особо воинственное высказывание какого-нибудь профсоюзного деятеля из Глазго, он велел перепечатать его, вкладывал в конверт, поперек которого небрежно писал: «Можно ли что-нибудь предпринять? Будьте добры, (инициал)», и этот документ подхватывал гигантский водоворот из никому не интересных конвертов, бесцельно циркулирующих между департаментами Уайтхолла. Сирота с приличным доходом, Ривз с наступлением мирного времени обнаружил, что он не в состоянии довольствоваться заурядной работой. Он поместил в ежедневные газеты несколько романтических объявлений, выказывая готовность выполнять любые таинственные поручения, какие только могут потребовать услуг «деятельного и неглупого молодого человека, склонного к авантюризму», однако в то время предложения авантюристов-дилетантов значительно превосходили спрос, поэтому ответа он не получил. В отчаянии Ривз удалился в Пастон-Отвил, и даже его недоброжелатели признавали, что в гольф он играет все лучше и лучше.