Эллери Квин - Четвёртая сторона треугольника

В тот медленно текущий августовский вторник Дейн планировал свой уик-энд. Выбор был достаточно обширным. Его пригласили поплыть на взятой напрокат лодке в Ньюкасл, штат Пенсильвания, а оттуда — вдоль округа Бакингем с севера на юг (или, наоборот, с юга на север), днем прохлаждаясь на тентовой палубе вдали от загазованных улиц столичного лета, а вечерами танцевать на лужайках при мерцании светлячков.

Вторым вариантом было отправиться к друзьям на Файр-Айленд — это путешествие было более коротким и предполагало серфинг, который Дейн обожал.

Третью возможность предоставляло поместье на Гудзоне, возле Райнбека. Это означало плавательный бассейн (Дейн их ненавидел) и необходимость надевать смокинг, но также великолепную пишу и одну-две восхитительные женщины.

Но в одном Дейн был твердо уверен: он не останется в Нью-Йорке, задыхаясь от жары, что бы ни случилось.

Однако это было прежде, чем он узнал кое-что о своем отце.

Первый Маккелл прибыл в Америку, когда Нью-Йорк еще был Новым Амстердамом, в результате маленьких разногласий с вождем клана. Впоследствии рассерженный иммигрант, как и Питер Стейвесант,[1] не без тревоги наблюдал королевское знамя Стюартов[2] над городом, предоставившим ему убежище, но герцог Йоркский и его офицеры нисколько не интересовались оскорблением, нанесенным Маккеллом его вспыльчивому кузену. Постепенно он вышел из укрытия и начал понемногу покупать и продавать, занимаясь скромным экспортом и импортом. Потом Маккелл женился, наплодил детей и умер в лоне пресвитерианской церкви, оставив состояние в пятьсот фунтов и совет: «Обращайтесь с деньгами осторожно и не тратьте их без толку». Его старший сын принял этот совет настолько близко к сердцу, что, по слухам, не тратил деньги вовсе, оставив наследникам тысячу фунтов и шлюп на Гудзоне.

Впоследствии каждый из Маккеллов умудрялся перещеголять своего предшественника в предприимчивости. Во время Гражданской войны Джеймс Маккелл, возглавлявший семейство, нанял себе замену для призыва, заключил контракт на поставку союзной армии черного орехового дерева для ружейных прикладов и умер от апоплексического удара, оставив почти миллион долларов. Его сын Тейлор, не имея возможности доказывать свой патриотизм на войне вследствие ее отсутствия, направил энергию на расширение семейной торговли сахаром, кофе и табаком. Ему также хватило проницательности сделать инвестиции в кораблестроение, когда американский торговый флот еще не оправился от потрясений, нанесенных рейдами конфедератов[3] и конкуренцией с железными дорогами. Он умер в почтенном возрасте, оставив более трех миллионов долларов юному сыну по имени Эштон, и скамью в нью-йоркской епископальной церкви Милости Божией.

Эштону Маккеллу было пятьдесят пять, когда его сын Дейн сделал потрясающее открытие, касающееся отца.

Многие из ровесников Эштона не смогли даже сохранить полученное наследство, виня профсоюзы, налоги, кризис и самого Господа Бога, предавшего Себе подобных, но только не Эштон Маккелл. К двадцати пяти годам он удвоил свое состояние, а затем приумножил его в несколько раз.

Корабли «Маккелл лайнс» бороздили все моря. Кофе Маккелла попадал в куда большее количество американских домов, чем это могло понравиться конкурентам, и, как правило, подслащался сахаром Маккелла (не в розничной продаже). А сигареты, выкуриваемые впоследствии, почти наверняка содержали продукцию «Национальной и южной табачной компании» (дочернего предприятия Маккелла). Общая сумма капиталов Эштона Маккелла колебалась между восьмьюдесятью и сотней миллионов долларов — в точной цифре не был уверен даже он сам.

Эштон все еще хранил первый шиллинг, полученный патриархом Маккеллов в Америке в качестве прибыли.

— Дейн, — произнесла Лютеция Маккелл, — я должна сообщить тебе кое-что о твоем отце.

Эштона отличала кипучая энергия. «Не принимать близко к сердцу? — отозвался он как-то на совет врача. — Если бы я так поступал, то последние двадцать лет только и делал бы, что стриг купоны. Вы называете это жизнью?»

Медлительное существование, оканчивающееся долгим угасанием, было не для него, Эштон любил вспоминать Зэкари Маккелла. Старый Зэк внезапно умер в возрасте девяноста двух лет после того, как самолично поколол дрова на зиму, дабы не платить работнику по доллару за корд.[4]

Его кредо было «К черту умеренность!». Эштон выкуривал по двадцать сигар в день, ел тяжелую пищу, работал, играл, сражался с конкурентами, стараясь удерживать в своих руках всю полноту власти на капитанском мостике своей империи.

Дейн внешне очень походил на отца. Он унаследовал румяный цвет лица, римский нос, властный подбородок, волнистые каштановые волосы, которые женщинам так нравилось гладить, но если у отца были ледяные серые глаза его предков с «холодных и мрачных Гебрид»,[5] то у сына — ярко-голубые глаза матери. А жесткие складки в уголках рта, свойственные Эштону, появлялись у Дейна только во время приступов гнева.

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого он, как ни странно, не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но он мог.

Сомнения Эштона относительно сына зародились еще во время детства Дейна. Парень, который предпочитает книги футболу! Мендельсона — «Реке старика»[6] (а позднее Моцарта — Мендельсону)! Языки — математике! Сравнительную религию — экономике! Коллекционирование монет — накоплению денег! Что за Маккелла он породил?

Отец говорил себе, что это всего лишь «фаза», подобно невероятному предпочтению Дейном (в соответствующем возрасте) поэзии борделям. «Это пройдет с возрастом», — твердил себе Эштон Маккелл. Когда Дейн учился в частной начальной школе, отец надеялся, что его изменит средняя, а когда это не удалось Гротону — что это удастся Йелю.[7] Втайне Эштон полагал, что лучше всего подействовала бы служба в корпусе морской пехоты, но Лютеция, разумеется, не пожелала бы и слышать об этом, поскольку считала закон об общенациональном призыве оскорблением для всех приличных людей. Так что Дейн продолжал идти своим путем.

Но, несмотря на все опасения, Эштон Маккелл не мог предвидеть самого худшего. Дейн бросил Йель и исчез. Отец обнаружил его трудящимся под палящим солнцем на табачной плантации Северной Каролины, даже не принадлежащей Маккеллу! Позднее его сын устроился палубным матросом на одном из грузовых судов Маккелла, но сбежал с корабля в Маракайбо, а спустя полгода объявился в богемном Гринвич-Виллидж, где делил жилье с длинноволосой девицей с грязными босыми ногами и масляной краской на носу. Большую часть следующего года он провел слоняясь в трущобах, а в течение еще трех лет побывал статистом в Голливуде, подсобным рабочим на карнавалах, сборщиком урожая на гавайских ананасовых плантациях, уборщиком на пляже в Санта-Монике, а также помощником чикагского полицейского репортера-алкоголика, который нуждался в ком-нибудь, чтобы не быть избитым и, возможно, зарезанным в темном переулке.

Когда Дейн вернулся домой, тощий и голодный (его мать провела три чудесных месяца, самолично готовя сыну пищу — как мрачно заметил Эштон, ему она никогда не оказывала подобных услуг), отец сказал:

— В течение столетий каждый Маккелл веками участвовал в семейном бизнесе.

— Я нарушу это правило, — отозвался Дейн.

Это было все равно, как если бы он объявил, что отправляется в траппистский монастырь в Кентукки, дабы принять обет молчания.

— Ты имеешь в виду, что не станешь этого делать?

— А почему я должен этим заниматься, папа? Мне не нравится бизнес. Никакой. И твой в том числе. И вообще, мне это ни к чему.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — рявкнул Эштон. По крайней мере, думал он, парень говорит серьезно и вполне сознает, что означает весь этот радикальный вздор. Все было лучше, чем легкомыслие.

— Я совершеннолетний, — продолжал Дейн. — Это подразумевает не только право голосовать и вступать в масонскую ложу. Дедушка Маккелл и дедушка де Витт предусмотрели меня в своих завещаниях. К чему же мне заниматься бизнесом?

— Ты хочешь сказать, что намерен жить не работая? Господи, Дейн, это недостойно!

— Вовсе нет. Я собираюсь работать. Но это работа по моему выбору. В каком-то смысле, — задумчиво добавил Дейн, — скорее она выбрала меня, чем я ее.

Эштон Маккелл жил не хлебом единым. Он был религиозным человеком и членом приходского совета. Поэтому в его голову сразу пришла кошмарная мысль.