– Я ничего… ни о чем не подумала.
– В первый миг вы, конечно, испытали шок. Но потом, когда вы увидели… когда вы осознали, что ее убили, вполне естественно было бы подумать что-то вроде: «он убил ее» или «она убила ее». Вот почему это так важно. Первая мысль часто оказывается правильной. Кто был этот «он» или «она»?
– Никто. У меня не было таких мыслей.
– Вы уверены? В подобных случаях мысли беспорядочно роятся.
– Я понимаю, но мне ничего такого в голову вообще не приходило. Ни «он», ни «она». Я даже не пыталась гадать, кто бы мог ее убить. Я знаю только, что нельзя допустить судебного разбирательства.
– Суд непременно состоится. Над Орри Кэтером. И мы должны сделать все возможное, чтобы предотвратить его. Ваша сестра когда-нибудь показывала вам свой дневник?
Стелла Флеминг нахмурилась:
– Изабель не вела дневник.
– Нет, вела. Полиция нашла его. Но поскольку…
– Что же в нем оказалось необычного?
– Не знаю. Я его не видел. Но поскольку…
– Зря она вела дневник. Это только усложняет дело. Она мне ничего не говорила. Должно быть, держала его в запертом ящике. А разве я не имею права на этот дневник? Не могу я потребовать его у полиции?
– Сейчас нет. Только потом. Если суд состоится, дневник будет фигурировать на нем в качестве вещественного доказательства. Так это называется на юридическом языке. Ладно, поскольку вы его не видели, не будем тратить на это время. Дело представляется довольно безнадежным, поскольку, кроме вас, расспрашивать мне некого. Хорошо было бы добраться до человека, который платил за квартиру, за машину, за духи и так далее, но я не знаю, кто он. А вы?
– Нет.
– Удивительно. Я надеялся, что знаете. Вы ведь были близки с сестрой?
– Конечно.
– Значит, вы должны знать, с кем она дружила. Поскольку вам даже в голову не приходит, кто бы мог ее убить, я об этом не спрашиваю. Но с кем еще она была близка? Вы же должны были сказать это полиции.
– Нет, я не говорила.
Я приподнял бровь.
– Вы и с ними отказываетесь говорить?
– Нет, но я не могу сказать им то, чего не знаю. Дело в том… – Она умолкла, помотала головой и повернулась к мужу. – Скажи ему сам, Барри.
Барри Флеминг потрепал ее по руке.
– Дело в том, – продолжил он, – что Изабель жила как бы двойной жизнью. Одна жизнь была с моей женой, ее сестрой; в меньшей степени в этой жизни был и я. Другая жизнь была с ее… можно сказать – в ее кругу. Мы с женой почти ничего о нем не знали, хотя догадывались, что в основном ее друзья вращаются в театральном мире. Вы понимаете, что по определенным причинам жена предпочитала не общаться с ними.
– Дело не в том, что я предпочитала, – поправила она, – а в том, что просто так сложилось.
Что ж, существенным подспорьем я бы это не назвал. Но все же список подозреваемых сузился до границ театрального мира.
– Хорошо, – сказал я, – вы не можете назвать мне того, кого не знаете. Но хоть какие-то общие знакомые у вас были? Хоть один человек?
Она покачала головой.
– Нет, никого.
– Доктор Гамм, – подсказал Флеминг.
– Ах да, конечно.
– Ее лечащий врач?
Флеминг кивнул.
– И наш тоже. Терапевт. Он… Можно сказать, что мы с ним приятели. Он тоже любит шахматы. Когда пару лет назад Изабель заболела бронхитом, я…
– Почти три года назад, – поправила Стелла Флеминг.
– Возможно. Так вот, тогда я обратился к нему. Он вдовец и живет с двумя детьми. Два или три раза мы приглашали вечером его и Изабель поиграть с нами в бридж, но игрок из нее был неважный.
– Просто ужасный, – проронила Стелла Флеминг.
– Она совсем не чувствовала карту, – добавил Флеминг. – А его зовут Теодор Гамм, с двумя «м». Он ведет прием на Семьдесят восьмой улице.
Флеминг явно старался помочь, и я был ему признателен: наконец-то, черт возьми, я заполучил хоть одно имя и адрес. Я даже достал записную книжку и старательно занес в нее первые, добытые с таким трудом сведения.
– Ему нечего вам сказать, – промолвила Стелла Флеминг совершенно спокойным голосом, но в следующий миг вдруг сорвалась с места и вскочила, вся дрожа, сжав кулачки и сверкая глазами. – Никто вам ничего не скажет! Нет, никто! Уходите отсюда! Убирайтесь вон!
Флеминг тоже вскочил и схватил ее сзади за плечи, но она, казалось, даже не заметила этого. Останься я сидеть, где сидел, она бы скорее всего успокоилась, но у меня с самого утра маковой росинки во рту не было. Я кивнул Флемингу, он кивнул в ответ, затем я вышел в прихожую, забрал пальто и шляпу и удалился.
– Вам все-таки удалось пробиться к ней? – спросил Вильям, когда я втиснулся в лифт.
– Да, благодаря вам, приятель. Вы ведь их обоих предупредили, что я там околачиваюсь.
Снаружи стало еще холоднее, но «герон», слава Богу, не взбрыкнул и завелся сразу, и я покатил в сторону Гранд-Конкур.
Когда в половине седьмого я вошел в кабинет, Вульф сидел за столом, угрюмо изучая кипу документов толщиной в добрых два дюйма – часть стенограммы дела Розенбергов, за которой он послал, прочитав первые три главы «Приглашения к дознанию». Мой стол был девственно чист – никаких посланий или памяток о телефонных звонках. Я выдрал листок из записной книжки и сидел, пялясь на него, пока Вульф не кашлянул. Тогда я поднялся и положил листок перед Вульфом.
– Полюбуйтесь, – гордо сказал я. – Фамилия и адрес врача, который почти три года назад лечил Изабель Керр от бронхита.
Вульф фыркнул.
– Ну и что?
– Поймете, когда я расскажу о предшествующих событиях. Я провел час в обществе мистера и миссис Флеминг. Сейчас или после ужина?
Вульф воззрился на часы. До оладий с анчоусами оставалось всего тридцать пять минут.
– А это срочно?
– Нет, черт возьми.
– Тогда это подождет. Сол звонил два раза. Ноль. Фред присоединится к нему с утра. Я позвонил мистеру Паркеру, и он пришел после обеда. Я рассказал ему все, что мы знали, не назвав только Эвери Баллу. После встречи с Орри мистер Паркер перезвонил. Он договорился, что ты можешь посетить Орри завтра в десять утра. Он считает, что тебе это будет полезно.
– Орри уже предъявили обвинение? Предумышленное убийство?
– Нет.
– Но и под залог не выпускают?
– Нет. Мистер Паркер не хочет торопить события.
Вульф покосился на листок.
– Кто это такой? Он убил Изабель Керр?
– Нет, он ее вылечил. Я очень горжусь этим листочком. На нем – все наши достижения.
– Фу! – Вульф отодвинул мой листок в сторону и вновь погрузился в стенограмму.
Ведение деловых разговоров за ужином – строжайшее табу, но беседовать о преступлениях и преступниках вообще не возбраняется, так что дело Розенбергов было главной темой нашего диспута во время поглощения оладий с анчоусами, запеченных в кастрюлечке куропаток под соусом, огуречного мусса и креольского сыра со сливками. Конечно, спор был чисто риторический, ведь Розенбергов уже давно не было в живых, но, с другой стороны, тауэрских принцев не было в живых вот уже пять столетий, а Вульф в свое время потратил целую неделю, разбирая эту тайну веков. Решив ее, он снял с полки «Утопию» Томаса Мора, поскольку вынес вердикт, что Мор оклеветал Ричарда Третьего.
Лишь перейдя в кабинет и выпив кофе, Вульф позволил себе вернуться к нашему делу. Он отодвинул поднос в сторону и поинтересовался, буду ли я излагать беседу с Флемингами дословно. Я ответил, что да, и приступил. Когда я дошел до сделки с Вильямом, Вульф поджал губы, но смолчал, не став выражать вслух своего неудовольствия по поводу того, что я спустил пятнадцать зеленых, а выставлять счет нам некому – не Орри же. После этого Вульф откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и не шевелился до тех пор, пока я не закончил.
Тогда он приоткрыл глаза и спросил:
– Так ты не обедал? Совсем ничего не ел?
Я помотал головой.
– Если бы я покинул свой пост, то чтобы вернуться, пришлось бы выложить сотню. Вильям – редкостный сквалыга.
Вульф резко выпрямился.
– Никогда больше не поступай так.
– Ничего, мне полезно поголодать. У меня было девять унций лишнего жира. Мне комментировать или вам?
– Давай.
– Хорошо. Первое – убила ли Стелла свою сестру? Два против одного, что не убивала. Она…
– Только два?
– Да, больше предложить не могу. По ее словам, сестра была для нее самым важным в жизни. Дважды в моем присутствии она утрачивала контроль над собой. Ей это слишком тяжело. Если она побывала там в субботу утром и… Мне нужно это разжевывать?
– Нет. А почему два против одного? Почему не один или не меньше?
– Потому что женщины убивают своих сестер только в том случае, если ненавидят или боятся их. Стелла любила сестру и хотела… скажем, спасти ее. Ладно, ставлю три против одного. Кстати, если она и убила, нам это ничего не дает. Как это доказать? Даже если мы раздобудем улики, Кремер и окружной прокурор не поверят нам, не говоря уже о присяжных. Так что выкиньте ее из головы. А вот на мистера Флеминга я не ставлю. Конечно, у него, как и у любого другого, мог быть свой мотив, но, судя по тем сведениям, которыми я располагаю сейчас, он мог прикончить Изабель только ради того, чтобы его жена перестала из-за нее беспокоиться, что, по-моему, немного притянуто за уши. Одно непонятно: почему он меня впустил?
