якшаться.
– А вы с Акстафоем давно знакомы, давно дружите?
– Дружу? Вот отмочил! Не дружу я. Да я с ним едва знавался, пару месяцев и по работе только, он себя прилично вел, пока не отчубучил такую гнусность мне! А может, и еще кому-то? Но мне такие в кругу друзей – не упали, знаете ли, на одно место! И я считаю, что мнение мое – справедливо, да вы любого спросите человека адекватного, здравомыслящего, с принципами непоколебимыми, все как один живописуют вам мою картину. Потому как нельзя, ну нельзя же человеку жить так!
Варфоломей кивнул и сказал:
– Ваше право. А сына Акстафоя не знаете?
– Лично не знаком, но Акстафой говорил… Глеб, вроде, его зовут. Я-то думал, что такие как Акстафой браком вообще не сочетаются или только для того, чтобы дырку удержать при кровати, а детей – под аборт пускают или в тазу топят как котят. Не позавидуешь пацану, с таким-то папашей, чему он его научит? Да и пьющая баба никому хорошей матерью не будет! Глеб этот, наверное, беспутный самодур, как папашка его…
– Вот уж неизвестно. А у кого-нибудь еще Акстафой деньги мог одалживать или одалживал? Может, имена подскажете?
– В списочке имен, наверное, наберется не меньше, чем пассажиров на Титанике, да я только одного себя и знаю.
– Ясно. А вы где проживаете?
Эдуард Кузьмич назвал адрес.
– Далековато, м-да.
– Что, простите?
– А если б вы Акстафоя убить задумали, то как убивали бы – судя по отношению вашему, не голыми руками пачкаться?
Кузьмич зычно, сдавленно гаркнул:
– Вы что, с дубу рухнули? Что за вопросы такие? Вы из милиции или откуда? Все, я больше вам – ни слова не скажу!
– До свиданья, Эдуард. А по Акстафою я погляжу, что можно с ним сделать… если им кто-нибудь другой не занялся.
– Я с вами не говорил!
Ламасов положил трубку и, как в детском логопедическом кружке, пощелкал языком, имитируя цоканье конских копыт.
– Ай-яй, Алексей, что ж вы, в самом деле, до беды доводите.
– Вы сказали что, Варфоломей Владимирович?
– Я, Ульяна, человеку поражаюсь – что за существо это такое… беспардонное, безразличное. В силу каких причин?
– Ой уж не знаю, Варфоломей Владимирович… Но вы того, кто Егора Епифановича убил, поймаете?
– Буду делать, гражданочка, что в моих силах, а там поглядим, в чью пользу обстоятельства выстроятся.
– А за что убили-то… ограбить хотели? Или что…
– Пока не могу ничего конкретного сказать. Но что не ограбление – это точно.
– А я вам обязательно позвоню, Варфоломей Владимирович, если в памяти что всплывет, или если опять увижу мальчонку, который для Егора Епифановича керосинку покупал…
Женщина покачала головой, запирая на ключ кассу.
– Ничего святого в убийцах нет, ничего святого!
– Только дух, Ульяночка, и свят.
Ламасов двинулся к двери, попрощался с Ульяной и вышел.
Глава 4. По пятнам на шкуре
Психотропные, непрерывно движущиеся, как черви, фигуры перемещающейся влаги на лобовом стекле – стремительно оживают в сиянии набегающих по встречной автомобильных фар. Скелетоподобные очертания осветительной арматуры вдоль трассы. Протирающие лучи стеклоочистителей прыгают перед замыленными глазами водителя. Полушарие, опутанное электролиниями, вращается как в турбине со сжатым паром. Лик господень в профиль в окне пятизвездочной гостиницы неба. Металлический блеск декабрьских сумерек, отлитый в неопределенную форму. На спидометре указатель колеблется между пятьюдесятью и шестьюдесятью километрами в час.
Журавлев, сидевший за рулем, припарковал служебный автомобиль у многоквартирного дома на улице Сухаревской, пустынной и безлюдной. Данила, всю поездку наблюдавший за расстилающейся панорамой, вдыхал разгоряченный обогревателем воздух, наполнявший его неприятным теплом, которое опускалось в пустой, ноющий, окислившийся желудок и возвращалось обратно, растекаясь из ноздрей напалмовой струей и рисуя на остывшем боковом стекле бесцветные узоры, напоминающие рентгеновские снимки – и Данила глядел из окна, вслушиваясь в поверхностную вибрацию покрышек, соприкасающихся с асфальтовым покрытием; он наблюдал за отдаленными, переменчивыми глубинами неба, утопающего в собственном растворе трупной синевы; неба, тщательно ощупываемого, пальпируемого лучами прожекторов; неба, отодвинутого вдаль электрически-статичным, бесчувственным сиянием осветительной арматуры мостов, перекинувшихся над водоканалом. Журавлев, повернувшись к задумавшемуся Даниле, оценивающе, неторопливо, внимательно поглядел на него.
– Данила Афанасьевич, может, мы сами к Черницыну…
– Пойдемте, – сдержанно распорядился Данила.
Курносый Журавлев, широкоплечий Синицын и кряжистый, компактный, как складной нож, напряженный Данила, втроем, друг за другом, поднялись по этажам и остановились у двери. Большим пальцем Данила нажал на холодную, гладкую, как пуговица, кнопку звонка – и все трое оживились, услышав прерывающийся серебристый звук, приглушенный, быстро затерявшийся в колодезной глубине квартиры Черницына.
– Дома никого нет, – предположил Журавлев.
– Тихо, – буркнул Синицын.
Данила, не отрывавший палец от кнопки, опять надавил на нее и не отпускал, пока поступающий перезвон не дошел до ума, до самой сути квартирных жильцов, а потом опустил руку.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Меня зовут Данила Афанасьевич Крещеный, – громко и четко представился Данила, – я следователь от прокуратуры.
– Кто-кто?
– Я следователь, фамилия – Крещеный, а как вас зовут?
– Тамара, – ответила женщина.
– Ваш муж Черницын, Ярослав Львович? Он сейчас дома? Не могли бы вы пригласить его, я хочу переговорить с ним…
Дверной замок щелкнул. Данила отступил на шаг.
– Здравствуйте, Тамара, виноват, что мы к вам в темные часы, но дело неотложное, я Данила Афанасьевич, следователь от прокуратуры, а это – мои сослуживцы, Журавлев и Синицын.
– А что случилось?
– Я к вашему мужу Ярославу.
Белокурая, запахнутая в халат женщина, придерживая дверь миниатюрной, белой ладошкой, отрешенно поглядывала на пришедших, а потом недвусмысленно, рассеянно ответила:
– Умер мой муж, – и вроде даже слегка удивилась тому, что ей приходится говорить об этом, что смерть Ярослава не общеизвестный факт, а нечто столь ничтожное, малозначимое.
Данила снял шапку и небрежно пригладил волосы.
– А-а… Умер?
– В августе еще, на Новодворецком кладбище похоронили его, у него рак мочевого пузыря диагностировали, давным-давно уж, примерно пять лет как. Его лечащий врач сказал, мол, это профессиональное заболевание, – женщина отступила на шаг, приглашая растерявшегося Данилу войти, – вы пройдите…
Данила повернулся к Журавлеву и Синицыну:
– Непорядочно гуртом к одной женщине вламываться, вы в машину возвращайтесь или подождите меня минуту-другую.
– Угу, – буркнул Синицын.
– Подождем, – ответил Журавлев.
Данила неуверенно, снедаемый неясным предчувствием, на негнущихся ногах, шагнул в стиснувшийся коридор и прикрыл дверь, не сводя глаз с коротенькой, хрупкой женщины.
– Вы разувайтесь, проходите…
– Я от вас могу звонок сделать?
– Да ради Бога.
Данила снял обувь и прошел в комнату к телефону.
– Спасибо… и еще раз извините, что потревожил.
– Вы ведь не по своей воле,
