Но это хитроумное насилие, справедливо ими осуждаемое, — увы, я слишком поздно это понял, — еще не самое худшее. Ты угнетен, но ты борешься — прекрасно! А если ты уже даже не понимаешь, что тебя угнетают? А если все человеческое достоинство уже выпало из тебя, словно ядро из ореха, и осталась лишь пустая скорлупа?
Я продолжаю. Элен встала, причесалась, напомадилась, сварила кофе и внезапно превратилась в бесплотный силуэт. Бесполезно тянуть к ней руки. Жена вне досягаемости. Бывают дни и ночи, когда она находится рядом со мной, но мы все равно бесконечно далеки друг от друга. Надо действовать, твердит она. Иначе бойся депрессии. А что значит — действовать? Каждому известно, что безработица будет только возрастать, что механизмы социальной махины скрипят все сильнее. Однако Элен обитает в своего рода зоне легкомыслия, в общении с женщинами, единственная забота которых — красота. У нее не хватает времени читать газеты, а радио она слушает лишь ради всевозможных конкурсов. Окружающий ее мир прост и не ведает проблем. Есть Бог, Добро, Зло. И само собой разумеется, за Добром всегда остается последнее слово. Когда же дела идут плохо, нужно лишь укрыться и переждать под зонтиком молитвы. Ведь Зло никогда долго не длится. Война заканчивается, чума отступает. Жизнь всегда отыскивает способ продраться сквозь все преграды и победить.
Я сжимаю кулаки, чтобы не закричать. Сдерживаюсь из последних сил. Окажись на моем месте Лангруа, он бы уже давно возопил: „Конечно, мать твою за ногу, когда сидишь по уши в дерьме, можно сколько угодно разглагольствовать о том, что жизнь прекрасна!“
Простите, мой дорогой друг. Такие слова оскорбляют вас. А кроме того, вы по разным причинам находитесь на стороне Элен. Но я все более и более убеждаюсь, что Элен и я — мы принадлежим к различным типам людей. Я ставлю ей в укор не излишне поверхностную веру, а то — и мне, признаться, стыдно за самого себя, — что она принадлежит к привилегированной категории людей, тех, кому не грозит остаться без работы, ведь женщины всегда будут заботиться о своей прическе; в то время как я ощущаю себя наемным работником, нуждающимся в крыше и в опеке, и я не представляю даже, за что браться, кого звать на помощь. Подумать только, я жил в детстве и в юности как за каменной стеной, в течение стольких лет нисколько не сомневаясь в надежности завтрашнего дня! А потом добровольно выбрал то, что имею сейчас, пребывая в полном неведении относительно того, что меня в действительности ожидает. И гордился избранным путем. Я был похож на солдата-добровольца, еще не познавшего мерзость окопов. Пушечное мясо и покорный бессловесный безработный — одно и то же. Причем безработица для меня еще отягощается тем обстоятельством, что я страдаю и оттого, что плохо одет, и оттого, что не люблю, когда мне тыкают, и оттого, что ненавижу крепкие дешевые сигареты типа „Голуаз“.
„Еще стаканчик кальвадоса, господин Кере?“
Я не отказываюсь, ибо алкоголь помогает мне. Мы, лишенные возможности работать, так нуждаемся в тепле!
До свидания, дорогой друг. Я возвращаюсь домой, мне пора заняться готовкой.
Я научился хорошо жарить картошку.
Искренне ваш
Жан Мари.
P. S. Вернувшись домой, я нашел ваше письмо. Тысячу раз спасибо. Да, я непременно сегодня же схожу к господину Дидихейму. Хотя не уверен, что я именно тот человек, который ему нужен. Но попытка не пытка. Я готов свершить невозможное. Ваша рекомендация поможет справиться со всеми трудностями. Даже не знаю, как мне выразить вам свою благодарность. Еще раз спасибо».
Ронан сидит в кресле возле ночного столика. Нестерпимо болит правый бок. Сколь унизительно чувствовать себя таким слабым. Это даже не орел клюет его печень. Это хуже. Все зудит. Чешется. Ноет. Ему представляется протухшее мясо, кишмя кишащее червями. Он трет себя, чешется. Мать с их старой служанкой перестилают постель.
— Растяните получше простыню, — требует мать. — Ронан не любит лежать на складках.
Который час? Браслет болтается на худом запястье. Эрве уже должен вот-вот прийти, если, конечно, не опоздает.
— Ну вот, готово! Помочь тебе?
— Не надо, — ворчит он. — Я и сам могу.
Ронан снимает халат и залезает в постель. Хорошо. Тяжести тела больше не чувствуется, словно У пловца, лежащего на спине. Мать сурово на него смотрит.
— Болит? По глазам вижу, что больно.
— Уговорила. Да, мне больно. Довольна? Ой! Ой! Ой! Как все болит!
— Ронан! Ну почему ты такой злой?
— Не я первый начал.
Ответ прозвучал резко, будто ударил. Мать идет к двери. Он смягчается и бросает ей вслед:
— И чтоб никаких душеспасительных разговорчиков с Эрве. Пусть сразу поднимается ко мне. Он зайдет ненадолго.
— Вы так и будете постоянно встречаться?
— А почему бы и нет? Кому-то ведь надо мне рассказывать о том, что делается в городе.
— Ты считаешь, что я на это не способна?
— Это же разные вещи. Ты видишь одно, он другое. Легок на помине! Это он звонит. Иди открой скорее.
Эрве, сразу видно, даром времени не терял. Сделать фотографию, конечно, пара пустяков. Зато собрать за неделю сведения о Жане Мари Кере — это действительно классно. И Ронан полон поэтому благожелательности по отношению к другу. И первым протягивает ему руку.
— Чем порадуешь?
Эрве легонько хлопает по портфелю-дипломату.
— Все здесь.
— Сначала фотографию, — тихо произносит Ронан.
Голос его сел от волнения. На висках выступил пот.
— Я сделал четыре, — говорит Эрве.
И, достав из портфеля конверт с фотографиями, уже собрался было открыть его…
— Дай сюда.
Ронан разрывает конверт и всматривается в первую фотографию. Простая гранитная плита. Уже выцветшие от времени буквы.
Катрин Жауан
1950–1970
Прими, Господь, ее душу…
У основания могилы, пересеченной тенью кипариса, букет свежих цветов. Ронан закрывает глаза. Тяжело дышит, будто после бега. Катрин только что умерла у него на руках.
— Ронан!.. Старина!
Голос Эрве доносится издалека.
— Погоди, — шепчет Ронан. — Погоди… Сейчас все пройдет. Помоги мне приподняться.
С помощью друга он садится, опершись спиной на подушку, и даже отважно пытается улыбнуться.
— Удар будь здоров, сам понимаешь.
Он разглядывает остальные три фотографии, снятые более общим планом, так что видна и дорожка, и соседние могилы.
— Спасибо. Но для этих тебе следовало сменить объектив. Фон немного расплывчатый.
Ронан с грубоватой нежностью хватает Эрве за руку.
— Тем не менее все отлично. Ты прекрасно справился.
Его голос немного дрожит. Он замолкает, а потом добавляет:
— Теперь мне придется с этим жить!
— Если я могу… — начинает Эрве.
— Нет. Помолчи!
Тишина в комнате такая, что слышно, как за дверью шуршит ткань.
— Послушай, — шепчет наконец Ронан. — Спрячь-ка эти фотографии в книжный шкаф, сбоку. Там лежит книга Верселя, та, которую ты любишь… ну знаешь… «Капитан Конан». Положи их туда. Только не шуми. Пусть она не догадывается, чем мы тут занимаемся.
Эрве на цыпочках входит в кабинет. Он знает здесь все наизусть. Немудрено, сколько раз тут бывал. Чуть ли не вслепую находит томик Верселя. Задание выполнено. Ронан удовлетворенно качает головой.
— Расскажи мне о Кере, — требует он.
— Как я и думал, — начинает Эрве, достав из дипломата листок с напечатанным на машинке текстом, — он живет в Париже, улица…
Взгляд на листок.
— Улица де Верней, на левом берегу. Не знаю такую. Женат.
— Сволочь!
— Жена работает в парикмахерском салоне. Зовут Элен.
— Но как тебе удалось раздобыть все эти сведения?
— А что делать, если у тебя самого нет свободного времени?
— Частный детектив?
— Точно. Все было сделано оперативно. Ему потребовалось всего лишь четыре дня, чтобы вычислить Кере. Этот народец чрезвычайно ловок. И сразу выкинь из головы мысль о том, будто бы Кере прячется. Вовсе нет. Он живет совершенно открыто со своей женушкой. И в данный момент занят поиском работы.
— Поиском работы! — передразнивает Ронан. — Даже не смешно. Эти суки легавые могли бы взять его к себе осведомителем… Это все, что ты сумел раскопать?
— Все. А что бы тебе еще хотелось знать?
— Каков он из себя… Смогу ли я его узнать?
Эрве вздрагивает.
— Узнать? В твоем-то состоянии?.. Ты ведь не хочешь сказать, что…
— Ну конечно, конечно, — перебивает его Ронан. — Так просто сболтнул. Раньше он брился. Но возможно, теперь что-нибудь и отрастил. Я представляю его с чудненькой бородкой… А? Чудненькая бородка, что ты об этом думаешь?
От смеха лицо его на мгновение приобретает детское выражение.
— Да, — Эрве взволнован. — Чудная бородка. Только не дергайся. Все, что хотел, ты уже получил. Надеюсь, ты не полезешь куда-нибудь?
