— Я не понимаю, как надзиратели…
— Превращение происходило постепенно. Они не могли заметить ежедневных изменений.
— Ну а Бодрю Дезире?
— Бодрю существует. Бедняга здесь совсем ни при чем. Я познакомился с ним в прошлом году, и действительно в некотором сходстве со мной ему не откажешь. На случай ареста — а он всегда возможен — я устроил его в надежном месте и прежде всего занялся выявлением черт, отличающих нас друг от друга, с тем, чтобы сделать их, насколько возможно, незаметными в моем внешнем облике. Мои друзья устроили так, чтобы он провел ночь в полицейском участке, и был выпущен примерно в тот же час, когда выходил я, дабы совпадение это легко было установить. Ибо, заметьте, надо было оставить след его пребывания в участке, иначе правосудие попыталось бы узнать, кто я такой. Тогда как, преподнеся им этого чудного Бодрю, оно неизбежно, слышите, неизбежно должно было ухватиться за него и, несмотря на непреодолимые трудности при подобной подмене, предпочло бы скорее поверить в нее, нежели расписаться в своем бессилии.
— Да, да, действительно так, — прошептал Ганимар.
— И потом, — воскликнул Арсен Люпен, — у меня в руках был потрясающий козырь, карта, подсунутая мною с самого начала: всеобщее ожидание моего бегства. Вот она, грубая ошибка, допущенная вами и остальными в затеянной мною захватывающей игре с правосудием, где ставкой была моя свобода: вы в очередной раз предположили, что я действую из фанфаронства и, как молокосос, опьянен своими успехами. Чтобы я, Арсен Люпен, был так мелок! И так же, как в деле Каорна, вы не сказали себе: «Коль скоро Арсен Люпен кричит на весь мир, что убежит, значит, у него есть причины, вынуждающие сделать это». Черт возьми, поймите же, что для того, чтобы бежать… не убегая, надо было заставить всех заранее поверить в это бегство, мой побег должен был стать догмой, абсолютной убежденностью, истиной, непреложной, как солнечный свет. Так все и произошло, в соответствии с моим планом. Арсен Люпен должен был убежать и, конечно, не мог присутствовать на своем процессе. А когда вы встали и сказали: «Этот человек не Арсен Люпен», было бы противоестественным, если бы все тут же не поверили этому. Если бы хоть один человек усомнился, хотя бы один осмелился возразить: «А вдруг это все же Арсен Люпен», в ту же минуту я бы погиб. Достаточно было наклониться ко мне, но не с мыслью о том, что я не Арсен Люпен, как сделали вы и остальные, а просто предполагая, что я мог быть и Арсеном Люпеном, то, несмотря на все мои ухищрения, меня бы узнали. Но я был спокоен. Логически, психологически эта простая идея никому не могла прийти в голову.
Вдруг он схватил Ганимара за руку.
— Ну признайтесь, Ганимар, через неделю после нашего разговора в Санте вы ведь ждали меня в четыре часа у себя дома, как я вас просил?
— А ваш тюремный фургон? — сказал Ганимар, избегая ответа.
— Блеф! Мои друзья подлатали и подменили старый, вышедший из строя фургон, они хотели освободить меня с его помощью. Но я знал, что фургон совершенно негоден для этого, если не помогут особенно удачные обстоятельства. Однако решил, что будет полезно проиграть до конца мизансцену побега и придать этому делу как можно большую огласку. Дерзость первой попытки гарантировала успех второго побега, ибо все поверили, что он уже произошел.
— То же самое с сигарой…
— С сигарой и ножом, набитыми мною самим.
— А записки?
— Их тоже написал я.
— А таинственная корреспондентка?
— Мы с ней одно целое. Ведь для меня изменить почерк — пара пустяков.
Ганимар секунду подумал и возразил:
— Но как же могло случиться, что в антропометрической службе, когда достали карточку Бодрю, никто не заметил ее сходства с карточкой Арсена Люпена?
— Карточки Арсена Люпена не существует.
— Ну и ну!
— Или в лучшем случае она фальшивая. Эту проблему я долго изучал. Система Бертийона включает прежде всего визуальные данные — вы сами видите, что этот метод не безупречен, — а затем измерения: головы, пальцев, ушей и т.д. Вот здесь уж ничего не поделаешь.
— Значит?
— Значит, пришлось заплатить. Еще до моего возвращения из Америки один из сотрудников этой службы согласился вписать ложные данные в мою карточку. Этого достаточно, чтобы вся система рухнула и чтобы карточка попала совсем в другой ящик, а не туда, куда должна была попасть. Следовательно, карточка Бодрю не могла совместиться с карточкой Арсена Люпена.
Опять воцарилось молчание, затем Ганимар спросил:
— А теперь что вы намерены делать?
— Теперь, — воскликнул Люпен, — я собираюсь отдохнуть, подлечиться обжорством и постепенно снова стать самим собой. Очень приятно побыть Бодрю или кем-то другим, сменить свою сущность, как рубашку, выбрав ту или иную внешность, голос, взгляд, почерк. Но порой после всего этого бывает трудно узнать самого себя, что довольно грустно. Сейчас я испытываю нечто подобное тому, что чувствует человек, утративший свою тень. И пытаюсь найти себя… вновь обрести свое «я».
Он прошелся взад-вперед. Дневной свет сменился легкими сумерками. Люпен остановился перед Ганимаром.
— Нам, полагаю, больше нечего сказать друг другу?
— Да, — ответил инспектор, — я хотел бы знать, откроете ли вы правду о вашем бегстве… Ошибка, допущенная мною…
— О! Никто никогда не узнает, что вы отпустили Арсена Люпена. Я слишком заинтересован в том, чтобы с моим именем были связаны самые загадочные и непроницаемые тайны, и потому не хочу лишать это бегство его фантастического ореола. Ничего не бойтесь, мой добрый друг, и прощайте. Сегодня вечером я ужинаю в городе, а мне еще надо успеть переодеться.
— А я уж поверил, что вы горите желанием отдохнуть.
— Увы! Есть светские обязанности, которых невозможно избежать. Отдых начнется завтра.
— А где состоится ужин?
— В английском посольстве.
Накануне я распорядился, чтобы мой автомобиль перегнали в Руан по шоссе. А сам поехал на поезде, собираясь пересесть там за руль и отправиться к друзьям, которые живут на берегу Сены.
Однако в Париже, за несколько минут до отправления, в мое купе ввалилось семеро мужчин; пятеро из них курили.
И хотя в скором поезде ехать предстояло недолго, перспектива провести все это время в такой компании мне не улыбалась, тем более что наш вагон был старой конструкции и в нем не было коридора. Так что взял я пальто, газеты, свой путеводитель и сбежал в одно из соседних купе.
В нем сидела женщина. При моем появлении она так передернулась от досады, что я не мог этого не заметить, затем склонилась к мужчине, стоявшему на подножке, — наверное, мужу, провожавшему ее на вокзале. Этот господин оглядел меня, но осмотр, видимо, завершился в мою пользу, так как он с улыбкой, словно успокаивая напуганного ребенка, что-то тихо сказал жене. Вот и она улыбнулась, бросив мне дружеский взгляд, будто вдруг поняла, что я принадлежу к той породе галантных мужчин, с которыми женщина может провести два часа в запертой конурке — шесть шагов в длину, шесть в ширину — без всякой опаски.
Муж сказал ей:
— Не сердись, дорогая, но у меня неотложная встреча, я не могу больше ждать.
Он нежно поцеловал ее и ушел. Жена посылала ему вслед воздушные поцелуи и махала платком.
Но вот раздался свисток. Поезд тронулся.
Именно в этот момент, несмотря на сопротивление проводников, дверь открылась, и в нашем купе появился мужчина. Моя спутница, стоя раскладывавшая свои вещи в вагонной сетке, вскрикнула от страха и упала на сиденье.
Я не из трусливых, вовсе нет, но, признаться, такие вторжения в последнюю минуту всегда неприятны. Они воспринимаются превратно, кажутся не очень естественными. Так и ждешь какого-нибудь подвоха, иначе зачем…
Однако внешность новоприбывшего и его манеры в какой-то мере сгладили неприятное ощущение, вызванное его действиями. Корректен, чуть ли не элегантен, галстук хорошего вкуса, чистые перчатки, энергичное лицо…
Черт возьми, где-то я видел его, но где? Не могло быть никаких сомнений, я его видел. Если говорить точнее, во мне как будто проснулось некое воспоминание, которое обычно оставляет многократное созерцание портрета, если оригинал увидеть так и не удалось. И в то же время я чувствовал, что рыться в памяти бесполезно, настолько это воспоминание было зыбким, расплывчатым.
Но переключив свое внимание на даму, я был поражен тем, как она побледнела и как исказились черты ее лица. Она смотрела на своего соседа — он сел рядом с ней — с откровенным ужасом, и я заметил, что дрожащая рука женщины потянулась к маленькому саквояжу, лежавшему на сиденье в двадцати сантиметрах от ее колен. В конце концов она дотянулась до него и нервным движением прижала к себе.
Наши взгляды встретились, и я увидел в ее глазах такую боль и тревогу, что, не удержавшись, спросил:
— Вы плохо себя чувствуете, мадам? Не открыть ли окно?
