— У тебя, Федор, бахилы худые, — сказал он. — Возьми в кладовке новые.
Каныгин что-то буркнул и вышел из комнаты, оставив мокрые следы на полу.
Юрий Павлович взял листок с расчетами и протянул его Щербаку:
— Вот вам гарантия. Изучайте.
— Вы хоть к словам не цепляйтесь. Будет время — объяснимся.
— Согласен, — стараясь выдержать дружеский тон, ответил Бурцев. — Если что непонятно, поясню.
Алексей внимательно ознакомился со всеми расчетами и сказал:
— На бумаге все сходится.
— К сожалению, других способов изложить свои доказательства у меня нет. К тому же мы не на маневрах, а в бою. Вам, военному человеку, это должно быть хорошо понятно. Менять условия игры нельзя. Есть жестокая данность. И она определяет характер сражения. Пригласите технорука, его это тоже касается.
Алексей приоткрыл дверь и крикнул в коридор:
— Федор Степанович!
Каныгин, очевидно, давно управился со своей обувкой и ждал, пока его позовут.
Он вошел в кабинет и спросил:
— Что решили?
— Юрий Павлович обосновал свое предложение. Вот расчеты по установке перетяги. Посмотри.
— Расчеты — это хорошо, — думая о своем, заметил Каныгин. — Дай-ка я гляну.
Покуда он изучал длинные строчки и столбцы вычислений, Щербак и Бурцев молча следили за выражением его лица. И никто из них не мог угадать, что скрывается за неожиданно возникшей ухмылкой технорука.
— Я чего вспомнил? — отложив листок, сказал Каныгин. — Когда я на курсах техноруков у доски стоял и задачку по формуле решал, мне комиссия пятерку поставила. А потом вернулся на запань, и река мне свой экзамен устроила. Я по той формуле действовал и обмишурился.
— Это почему же? — заинтересовался Бурцев.
— Все было бы складно. Только еще не все повадки природы в таблицы загнаны. Так что научность бумаги, — он ткнул пальцем в цифры, — отвергать не собираюсь. Но без опыта ваша формула цены не имеет.
— Я взял максимальные величины, сделал нужные допуски, а вы, Федор Степанович, между прочим, меня к сохе тянете. Странно слышать такое от технического руководителя запани.
— Для вас соха, а для меня жизнь. Я давно по земле топаю, обязан знать, что до меня было.
Юрий Павлович понял, что Каныгина ему не переубедить. Он резко повернулся в сторону Щербака:
— Ваше решение?
Щербак медлил, не торопился сказать последнего слова.
— Хорошо. Я вам помогу. Принимаю ответственность на себя.
Алексей почувствовал в словах Бурцева горечь унижения и с нескрываемой обидой сказал:
— Разве в этом сейчас дело, Юрий Павлович?
— В этом! Кончились маневры.
— Ладно, — невесело согласился Алексей. — Будем ставить перетягу. Я вашим расчетам поверил. Должности вашей — главного инженера — поверил. А вот насчет ответственности, то снять ее с себя могу только я сам.
Из конторы все вышли вместе. Бурцев свернул к домику для приезжих.
И тогда Каныгин сказал:
— Ты сам командуй, Фомич. У меня духу не хватит. — И, посапывая, спустился к реке.
Темная ночь была во власти дождя.
Только в нескольких местах по берегу и у самой запани желтел свет в дождевой мути. Лампочки раскачивались от ударов водяных струй.
Алексей прошел к сторожевой будке у запани, где стояла скамейка под фанерным навесом.
На скамейке сидели трое в куртках с капюшонами, накинутыми на головы. Алексей приблизился и осветил фонариком лица.
— Не спится, полуночники? — спросил он, узнав мастеров.
— А сам чего бродишь? — спросил Башлыков. — Я перед сном покурить люблю у речки.
— А ты, Евстигнеев? Ты ж некурящий.
— За компанию.
Третьим был длиннорукий Павел Пахомчик.
— Меня сон не берет. Дождь отвлекает.
Чувствовал Алексей, что они скалят зубы неспроста. Понял, что караулят запань. Интересно, сами надумали или Каныгин посоветовал?
— А главный где? — поинтересовался Евстигнеев. — Вроде вы не поладили?
— Всякое было, — уклончиво ответил Алексей.
— Договаривай. Тут все свои, — настаивал Евстигнеев.
— Будем перетягу ставить, — коротко сообщил Алексей.
— А поможет? — усомнился Евстигнеев.
— По расчетам Бурцева, перетяга сдержит напор.
— А ты как считаешь?
— Мы с Федором возражали.
— Ему по должности положено знать, что к чему, — заметил Павел Пахомчик. — Какой же он главный инженер, если расчета не знает?
— А нас почему не спросили? — Евстигнеев встал со скамейки. — Или нам только багром ворочать? Помяните мое слово, не будет добра от этой затеи. Ты, Фомич, делай по-своему.
— По-своему нельзя. Не в карты играем. Сам же говорю вам: возражал, до хрипоты спорил. А он все рассчитал и доказывает: будет порядок. Теперь поздно толковать. На рассвете подымайте людей. Сбор здесь. А теперь, караульщики, идите, я сам подежурю.
— Не обижайся, Фомич. Я не приду. Если прикажешь — явлюсь. Только руки мои к перетяге не прикоснутся. — Евстигнеев тяжело вздохнул. — Вот так. А кто меня трусом назовет, я стерплю. Потом поговорим.
— Ладно, Кирилл, отдыхай. Не береди душу, — сказал Алексей.
Мастера переглянулись и ушли.
Алексей подставил ладони лодочкой под дождь и плеснул в усталые, бессонные глаза.
На рассвете ливень сменился моросью. Серые тучи низко пластали свои мокрые космы. Ветер разносил смолистый запах костров, тускло мерцавших на берегах реки.
По дороге шумно двигались тракторы. Один тянул волоком бухту троса. Проскрипела длинная телега, груженная баграми. Торопились к реке сплавщики, толкуя на ходу о предстоящей авральной работе.
На левом участке бригада Пахомчика стала рыть котлован для мертвяка. Башлыков увел свою бригаду на другой берег.
Работали быстро, слаженно. Изредка поглядывали в небо, надеялись, что уплывут тучи и поголубеет небо.
Подошел Щербак, распорядился:
— Первым пойдешь ты. А за тобой — цепочка. Людей ставь так — через каждые два метра по двое. Один с багром страхует, другой трос тянет. Понял, Башлыков?
— Ясно, Фомич, — сказал мастер и громко свистнул. Это была его команда.
Башлыков шагнул на пыж и цепко ухватился рукавицами за конец троса. До другого берега людям предстояло пройти двести семьдесят метров, укротив бревенчатый настил реки, который затаенно поджидал непрошеных ходоков, норовя сбросить их в воду.
Когда сплавщики ступили на бревна, скользкие тяжелые лесины начали ворочаться, пытаясь выскользнуть из-под ног людей, которые метр за метром продвигались к левому берегу.
Часа через три сплавщики дошли до середины реки. Алексей уже несколько раз осматривал пройденный путь, придирчиво проверяя прочность укрепления троса.
Бурцев стоял на пригорке. Увидев Щербака, он подошел к нему, снял рыжие рукавицы и, откинув влажную прядь волос, спадавшую на лоб, сказал:
— Ловко работают! Молодцы!
— Была бы польза, Юрий Павлович! А ее не будет! — И, махнув рукой, Щербак ушел.
На миг бледное лицо Бурцева застыло, и невозможно было понять, какие мысли волновали его. Он молча подошел к бревну, выброшенному из угрюмой реки своими собратьями, и, со злостью столкнув лесину в воду, увидел, что на середине перетяги образовался большой затор. Бревна безудержно громоздились друг на друга, и сплавщики, видимо, замешкались, не знали, как уничтожить затор. И тогда Бурцев заторопился к ним.
Павел Пахомчик зычно закричал:
— Стой! Опасно! Назад!
Но Бурцев уже вскочил на пыж и, балансируя на шатких бревнах, двигался вперед. Он не заметил, как они, погружаясь, образуют предательские щели. Нога соскользнула с мокрой лесины, и Бурцев, неловко изогнувшись, стал падать. Его чудом подхватил подоспевший сплавщик. Но было поздно. Бревна уже сомкнулись, зажав ногу Бурцева.
Главного инженера вынесли на берег, положили на брезентовый плащ.
Когда прибежал Щербак, Юрий Павлович, корчась от боли, тихо сказал:
— Прости, Алексей Фомич.
— В больницу надо, — сказал Алексей и, найдя взглядом Пахомчика, распорядился: — Поедешь с ним. Из больницы звони.
Несмотря на сильную боль, Бурцев держался стойко. Только изредка сжимал зубы, и тогда помимо его воли из груди вырывался глухой стон.
Угрюмым взглядом проводив уехавшую машину с Бурцевым, Алексей вернулся к перетяге. Собственно говоря, дел у него здесь не было: Каныгин уже проверил последний стык крепления троса и, опираясь на багор, всматривался в толщу бревен.
Теперь всем оставалось ждать.
В полдень опять лихо загрохотал гром и хлынул дождь. Измерили уровень реки: верхняя кромка лизала отметину грозной цифры, устрашающе черневшей на планке водомерного поста, — шестьсот двадцать сантиметров.
К вечеру водяной вал, шедший из Загорья, домчался до Сосновки, и, хотя он подрастерял на своем длинном пути немало воды, распластавшейся по руслу, все-таки река доказала свой гордый нрав, захлестнула отметку: шестьсот сорок сантиметров. Тучи замешкались, даже на мгновенье остановились, будто из праздного любопытства пожелали посмотреть на запань. Суховатым треском откашлялся гром, дождь неожиданно оборвался, и стало тихо. Только с высокого правого берега, булькая и журча, все торопились и торопились в реку мутные ручьи.
