— Да, хотелось бы надеяться. Но это трудное дело. — Он выглянул в окно. — Волокуша, — повторил он, словно стараясь запомнить. Может, и правда старался.
Бар находился на Путткамерштрассе — по словам Пуци, всего в нескольких кварталах от вокзала Анхальтер, в доме номер 15. Вход — обычная деревянная дверь, на вид слегка побитая. Над входом — японский фонарь из стали и матового стекла. Ни одного окна, на кирпичной стене только короткая надпись черными металлическими буквами, стилизованными на манер японских иероглифов: «МИКАДО».
Пуци велел водителю повернуть налево на Вильгельмштрассе и остановиться напротив узкого переулка.
— Через главную дверь лучше не входить, — сказал он.
— Это почему? — поинтересовался я.
— Так безопасней, — вполне серьезно ответил он. Думаю, он имел в виду свою собственную безопасность — боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в это заведение. Мы выбрались из такси, перешли через улицу и вошли в темный переулок, где валялись кучи мусора, — бутылки из-под пива, клочки газет, обрывки картона, растоптанный кожаный башмак без шнурков и без каблука. Подошли еще к какой-то деревянной двери, тускло освещенной единственной лампочкой, болтавшейся прямо на кирпичной стене. Здесь же находилась механическая ручка звонка. Пули дернул.
Через несколько мгновений дверь открыл человек, который вполне мог сойти за профессионального борца, с той лишь разницей, что профессиональные борцы не носят декольтированных красных платьев и красных же туфель на каблуках. Платье было ему немного свободно в груди и тесновато в талии, где за долгие годы, как видно, отложилось немало пивного осадка. Он побрил себе руки и грудь и, конечно, лицо, прежде чем наложить на него пудру, тушь и помаду. В свете лампочки его тяжелая челюсть походила на здоровенный точильный камень или что-то вроде того.
На нем был миленький парик — аккуратно подстриженный под мальчика, с блестящими темными локонами а-ля Теда Вара.[21]
Пуци сказал что-то по-немецки, человек в красном платье ответил сиплым голосом и посторонился, пропуская нас. Он просипел Пуци еще что-то вдогонку, когда закрывал дверь. Пуци, держа альбом все так же под мышкой, повернулся ко мне и сказал:
— Сюда, Фил.
Я двинулся вслед за ним по коридору, вдоль которого громоздились штабеля ящиков со спиртным и пивом, и затем попал в большую, слабо освещенную комнату. Посреди нее на пьедестале мигал светофор, бросая неровный красный свет примерно на дюжину столиков. Большинство из них было занято. Вдоль стен располагались кабинки и зияли темные, похожие на пещеры ниши со сводчатыми входами, которые были завешены нанизанным на нити бисером и японскими бумажными фонариками.
Другой человек, который тоже вполне сошел бы за профессионального борца, только в цветастом платье и рыжем парике, сидел в углу за пианино и наигрывал танго. Перед ним на небольшой танцевальной площадке покачивались взад-вперед две пары в вечерних туалетах, то наклоняясь, то выпрямляясь.
Пока мы продвигались через комнату к нише рядом с баром, я успел разглядеть сидевших за столиками посетителей. Некоторые женщины в модных платьях были восхитительны: они и в самом деле могли сойти за настоящих женщин. Некоторые мужчины тоже были красивы, хотя и носили под смокингами накладные груди. Не имея программы с указанием действующих лиц, трудно было сказать, кто из них кого изображал.
Пуци направился к одной из ниш. Отодвинул висячие нити бус, просунул свою большую голову внутрь и провел меня через сводчатый вход.
Воздух внутри был насыщен крепким цветочным одеколоном. За маленьким столиком сидели двое мужчин в мерцающем желтом свете висевшего на стене японского фонаря. Один — молодой и сухопарый, с бледным узким выразительным лицом, как у монаха. На нем были серый деловой костюм, белая рубашка и черный галстук.
Второй мужчина был ниже ростом и старше. Волосы подстрижены так коротко, что я даже не разобрал, какого они цвета. Бледное круглое лицо. На обеих щеках глубокие шрамы — похоже, от ножа или сабли. Еще один шрам пересекал его нос картошкой, под которым виднелись маленькие коричневые усики, напоминавшие щетину зубной щетки и отчасти усики Чарли Чаплина. Но глаза его не имели ничего общего с чаплинскими. Спрятанные в мясистых складках лица, они были маленькие, темные и совершенно пустые. Казалось, они все видели, но ничего из увиденного им не нравилось.
На шее, над тесным белым воротничком — те же мясистые складки. Его черный деловой костюм был из недорогих, и купил он его явно в ту пору, когда мясистости в нем было меньше, чем сейчас. Костюм плотно облегал его грудь и плечи — как оболочка сардельки, поэтому его обладатель сидел прямо, держа спину напряженно.
— Капитан Рём, — сказал мне Пуци. И повернулся к низенькому мужчине: — Господин Фил Бомон.
Оба мужчины встали, и тот, что пониже, протянул мне руку. Щелкнул каблуками и отрывисто произнес:
— Guten Abend.[22] — У него были толстые крепкие пальцы. Когда я пожимал ему руку, на меня пахнуло одеколоном.
Он кивнул в сторону другого мужчины, помоложе, и сказал:
— Лейтенант Феликс Кальтер.
Лейтенант протянул мне руку — я пожал и ее. Он тоже был неулыбчив.
Рём сказал что-то Пуци, тот повернулся ко мне и предложил:
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Я сел рядом с Кальтером и поставил зонтик к стене ниши. Пуци присел рядом с Рёмом и положил альбом со шляпой на стол.
Рём не сводил с меня маленьких карих глаз. Скупо улыбнулся и что-то сказал по-немецки.
Пуци перевел:
— Капитан Рём спрашивает, нравится ли вам в «Микадо».
— Очень мило, — ответил я.
Пуци перевел мои слова или что-то близкое к ним. Рём мельком, едва заметно улыбнулся и заговорил снова:
— Он спрашивает, — перевел Пуци, — случалось ли вам раньше бывать в таких барах.
— Только не на этой неделе.
Пуци перевел.
Рём одарил меня своей обычной полуулыбкой. Всякий раз она была одинаково короткой и отличалась одинаковой глубиной, то есть еле приметной. У меня создалось впечатление, что он разрешает себе радоваться лишь до определенной, четко обозначенной грани. Иными словами — совсем чуть-чуть.
Рём снова что-то сказал. Пуци нерешительно переспросил. Рём все так же по-немецки резко ему ответил.
Пуци кивнул и повернулся ко мне.
— Капитан, — сказал он, — хочет знать, участвовали ли вы в войне. Я сказал ему, что вы не любите говорить на эту тему.
— Скажите ему «да», — утвердительно ответил я.
Пуци перевел, и Рём, опять же через Пуци, спросил:
— В каком чине?
— Начал рядовым.
— А закончили?
— Сержантом.
Рём поднял бровь.
— Повысили за боевую отвагу?
— Просто в то время у них не хватало сержантов.
Очередная скупая улыбка. Затем — кивок. Думаю, он решил, что я молодец. Раз служил в армии. Хоть и в американской.
— Итак, — сказал он, проводя ладонью по своему щетинистому черепу, — у вас есть вопросы. Задавайте.
Как раз в это мгновение какая-то женщина, или некто, выряженный в женщину, просунул изящное плечо в сводчатый проход ниши. На «ней» было короткое шелковое платье с завышенной талией, в руках — поднос с напитками. У «нее» за спиной неистово мигал светофор, окружая «ее» изящную фигуру красноватой аурой, которая тоже непрерывно мерцала. «Она» сказала что-то по-немецки.
Пуци спросил меня:
— Фил, что будете пить? Шнапс? Или пиво?
— Нет, спасибо. Не хотелось бы здесь засиживаться.
Пуци опечалился. Наверное, рассчитывал на кружку пива. Он поговорил с «женщиной» — «она» пожала плечами и исчезла по ту сторону сводчатого входа.
Я обратился к Рёму:
— Кому могло прийти в голову убить Адольфа Гитлера?
— Любому подонку-коммунисту, в Германии таких хватает.
Я спросил Пуци:
— Он сказал «подонку»?
Я бы никогда не подумал, что такой здоровяк, как Пуци, может смущаться, но он явно смутился.
— Да нет, Фил, — сказал он. — Если честно, нет. Он употребил словцо покрепче.
— Пуци, сделайте одолжение. Ничего не приглаживайте. Передавайте все, что он скажет, слово в слово. И переводите ему слово в слово все, что скажу я.
Он кивнул. Опять же смущенно.
— Хорошо, Фил, конечно.
— Так что он сказал?
— Он сказал — «любой говнюк-коммунист, а в Германии таких хватает».
Рём с Кальтером следили за нами, пока мы разговаривали. Кальтер переводил вполне осмысленный взгляд с одного из нас на другого — в доказательство того, что он явно понимал, о чем речь. Это также доказывало, что Рём специально взял его с собой, поскольку был не слишком высокого мнения о переводческих талантах Пуци. Или же он попросту не доверял Пуци. А может, вообще никому не доверял, кроме разве что Кальтера.
