— Кучу чего?
— Ну, ясное дело, банковских билетов.
— Давно это было?
— Кажется, дня за два до того, как это случилось.
— Был тогда кто-нибудь в кафе?
— Нет, никого. Я как раз мыла прилавок.
— Вы об этом кому-нибудь говорили?
— Кажется, нет.
— Больше он ничего не сказал?
— Нет. Только добавил: «Что бы я с ними делал, крошка Жожо? Ведь здесь и так хорошо».
— Он никогда за вами не ухаживал, не делал никаких предложений?
— Нет.
— А другие?
— Почти все.
— А когда здесь бывала Жинетта, — она ведь приезжает почти каждый месяц, — Марселей когда-нибудь поднимался к ней в комнату?
— Что вы! Конечно нет. Он обходился с ней очень почтительно.
— Можно с вами, Жожо, говорить, как со взрослой?
— Конечно, мне уже девятнадцать.
— Ладно. Так вот: были у Марселена какие-нибудь связи с женщинами?
— Конечно.
— На острове?
— Во-первых, с Ниной. Это моя двоюродная сестра.
Она занимается любовью с кем попало. Видно, ничего с собой поделать не может.
— У него в лодке?
— Где придется. Потом со вдовой Ламбер, которая содержит кафе по ту сторону площади. Ему случалось проводить у нее ночь. Бывало, наловит морских окуней и тащит к ней. Думаю, что раз Марселей мертв, я могу сказать: он глушил рыбу динамитом.
— Вопрос о его женитьбе на вдове Ламбер не вставал?
— Сдается мне, ей не больно-то хотелось второй раз замуж.
И Жожо улыбкой дала понять, что вдова Ламбер особа не из заурядных.
— Это все, Жожо?
— Да. А теперь мне лучше уйти.
Жинетта тоже не спала. Она лежала в соседней комнате, по другую сторону перегородки, и Мегрэ казалось, что он слышит ее дыхание. Ворочаясь, он постоянно задевал локтем стенку, а Жинетта, должно быть, всякий раз вздрагивала от этого.
Она долго не ложилась. Что она могла делать? Занималась косметикой, умывалась? Временами в комнате у нее была такая тишина, что Мегрэ начинал думать, не пишет ли она что-нибудь. Облокотиться на подоконник, подышать свежим воздухом она тоже не может — окошко в ее комнате слишком высоко.
А этот пресловутый запах… Да это просто запах Поркероля. Когда они вечером гуляли по молу с м-ром Пайком, они и там чувствовали его. Вода, перегретая за день солнцем, источала свой аромат, а легкий ветерок приносил с суши другие. Что это за деревья на площади? Не эвкалипты ли? А может быть, на острове есть и другие пахучие растения?
Кто-то снова вышел в коридор. Неужели м-р Пайк?
Это уже в третий раз. Должно быть, испортил себе желудок непривычной для него кухней Поля.
М-р Пайк много пил. Интересно, любит ли он выпить вообще? Шампанское, во всяком случае, любит, а Мегрэ и не подумал им его угостить. Англичанин весь вечер пил с майором, и они так быстро нашли общий язык, что их смело можно было принять за старых знакомых. Они уселись в уголке, а Жожо по собственному почину приносила им шампанское.
Беллэм пил его не из фужера, а из большого стакана, как пиво. Он словно сошел со страниц «Панча»[4] со своими серебристыми волосами, румяными щеками, большими светлыми глазами, подернутыми влагой, и огромной сигарой, которую он не вынимал изо рта.
Это был ребенок лет семидесяти — семидесяти двух с лукавыми искорками в глазах. Голос у него, наверное от сигар и шампанского, стал хриплым. Даже после нескольких бутылок он трогательно сохранял чувство собственного достоинства.
— Я хочу представить вам майора Беллэма, — вдруг сказал среди вечера м-р Пайк. — Оказывается, мы с ним учились в одном колледже. Конечно, не в один и тот же год и даже не в одно десятилетие.
Чувствовалось, что это было приятно им обоим. Майор называл комиссара «г-н Мегрэтт».
Время от времени он бросал на Жожо или на Поля едва уловимый взгляд, означавший, что нужно подать на стол еще одну бутылку шампанского. Другим знаком он подзывал Жожо, которая подходила к их столику, наполняла стакан и относила кому-нибудь в зале.
С первого взгляда могло показаться, что в этом было какое-то высокомерие или снисходительность. Но у майора все получалось так мило, так просто, что те, кого он угощал, нимало не смущались. Он делал это так, словно ставил хорошие отметки. Когда стакан доходил по назначению, майор поднимал свой и издали, молча, выпивал за здоровье этого человека.
Так он угощал всех или почти всех. Шарло весь вечер не отходил от «журавля». Сначала он опускал монетки в автомат: он мог позволить себе тратить сколько хотел. Выручка все равно доставалась ему. По-видимому, ему принадлежал и «журавль». Он опускал в щель монету и с неослабным вниманием поворачивал ручку, направлявшую маленький хромированный рычажок со щипчиками, рычажок захватывал то копеечный портсигар, то трубку, то дешевенький бумажник.
Быть может, Жинетта не могла уснуть от волнения?
Не был ли Мегрэ с нею слишком суров? Да, он действительно суров, но вовсе не от досады, как могло ей показаться. Неужели она подумала, что это с досады?
Роль самаритянина всегда выглядит нелепо. Комиссар нашел девушку в пивной на площади Терн и отправил в санаторий, но ему никогда в голову не приходило, что он спас ее душу, «подобрал потаскушку с панели».
Другой, который, как она сказала, «походил на Мегрэ», в свою очередь, проявил к ней участие. Это был врач из санатория. Может быть, он на что-то надеялся?
Она стала тем, чем хотела стать. Нелепо огорчаться из-за этого.
Он держался с ней сурово, потому что иначе было нельзя. Для подобных женщин, даже менее порочных, соврать — все равно что чихнуть, а порой они лгут даже без надобности, просто так, беспричинно. Она ему сказала не все. Он был в этом уверен. Может быть, потому она и не может заснуть? Несомненно, ее что-то тревожит.
Один раз она даже встала. Мегрэ слышал шаги босых ног в ее комнате. Уж не собирается ли она сейчас к нему зайти? В этом не было ничего невозможного, и Мефэ уже приготовился к мысли, что придется наспех натянуть брюки, которые он бросил на коврик.
Но Жинетта не пришла. Послышалось звяканье стакана. Видно, ее мучила жажда. А может быть, ей нужно было запить снотворное?
За весь вечер он выпил один бокал шампанского.
Потом пил только вино, а под конец, Бог знает зачем, проглотил рюмку анисовой.
А кто заказал анисовку? Да, вспомнил, это был зубной врач. Вернее, бывший зубной врач. Имя его он забыл.
Еще одно чудо природы. На Поркероле встречались одни феномены, по крайней мере в «Ковчеге». А может быть, так и следовало себя вести? Может быть, они правы, а люди по другую сторону моря, там, на континенте, ошибаются, ведя себя иначе?
Прежде этот дантист, вероятно, был человеком вполне приличным, даже холеным. Он держал зубоврачебный кабинет в одном из самых шикарных кварталов Бордо, а ведь бордосцы очень требовательны. Попал он на Поркероль случайно, во время отпуска, и остался там навсегда, только съездил на неделю домой, чтобы ликвидировать свои дела.
Он не носил воротничка. Один из Моренов, рыбак, раз в месяц стриг ему волосы. Тот самый, кого называли Морен-парикмахер. Дантист оброс щетиной, видно, дня три уже не брился, даже не следил за руками и вообще ни за чем уже больше не следил. Он ничего не делал, только читал, сидя в тени в кресле-качалке у себя на веранде.
Женился он на местной девушке, которая, вероятно, была красива, но очень быстро стала толстухой. У нее был крикливый голос и усики на верхней губе.
Зубной врач был счастлив. По крайней мере, уверял, что счастлив. Он говорил убежденно:
— Вот увидите! Стоит вам здесь немного пожить, вас заберет, как других, и вы отсюда никуда уже не уедете.
Мегрэ знал, что такое случалось с белыми на некоторых островах Тихого океана. Попадая туда, они теряли интерес ко всему и уподоблялись туземцам. Однако он не мог подумать, что подобные вещи возможны в трех милях от французского берега.
Когда дантиста о ком-нибудь спрашивали, он всегда давал оценку человеку сообразно степени его ассимиляции на острове. Он называл это иначе. Придумал новую болезнь — поркеролит.
А доктор? Ведь там был доктор. Мегрэ его еще не видел, но слышал о нем от Леша. По мнению дантиста, доктор был поркерольцем до мозга костей.
— Полагаю, что вы с доктором друзья?
— Что вы! Да мы никогда и не видимся. Только издали раскланиваемся.
Доктор приехал на Поркероль с определенными намерениями. Он был болен и собирался здесь полечиться. Это был старый холостяк. Жил он очень уединенно в маленьком домике с окнами в сад. Сад утопал в цветах. Хозяйством он занимался сам, и дома у него была страшная грязь. Из-за своей болезни доктор даже в случае необходимости не выходил по вечерам из дома, а зимой, когда наступали морозы, что в этих местах бывает крайне редко, не показывался иногда целыми неделями.
— Вот увидите! Увидите! — настаивал зубной врач с саркастической улыбкой. — Впрочем, у вас, вероятно, уже сложилось впечатление о нашем образе жизни. Подумайте только, ведь так каждый вечер!
