В том, что в их дом вошла какая-то Антуанетта, тоже нет ничего особенного: сорокалетнего холостяка, хилого и безвольного, завлекла барышня-машинистка, благо собой она была недурна и знала чего хочет.
Целые годы Доминика смотрела на них с этой простой и суровой точки зрения.
«Она снова укатила в машине одна… Она опять купила новое платье… У нее экстравагантная новая шляпка…» Или: «Он не смеет ей слова сказать…
Он от жены без ума… Он позволяет себя дурачить… Он несчастлив… «.
Иногда она видела их наедине в будуаре; чувствовалось, что им нечем заняться, нечего сказать друг другу. Юбер Руэ хватался за книгу, Антуанетта за другую, но тут же бросала ее или смотрела поверх страниц.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Чем бы тебе хотелось заняться?
Неужели он не понимал, что она ничем не хотела и не могла заняться с ним?
— Тебе скучно?
— Нет…
Тогда она принималась перебирать платья, безделушки или садилась, облокотясь на окно, и смотрела наружу, как пленница, пока не наступало время ложиться спать.
Да, еще дней десять тому назад Доминика с легкой улыбкой, как человек, который выше искушений, просто повторила бы то, что говорила в подобных случаях мама: «Если женишься на особе не своего круга, счастья не жди».
В мирке Руэ не было ничего интересного. Мир, из которого явилась Антуанетта, вообще не существовал.
«Нет, родная, пахнет только от тех людей, которые не моются».
Однако часов около девяти, когда Сесиль раздвинула шторы, открыла окно и поставила поднос с завтраком на постель, где, откинувшись на подушку, восседала Антуанетта, ноздри у Доминики затрепетали, словно она и через улицу чуяла запах молодой женщины, которая потягивалась на солнце; жизнь била в ней через край, глаза и губы были жадно раскрыты, и плоть ее была пронизана покоем, и вся она еще не стряхнула с себя сонной неги.
Альбер Кайль с утра пораньше уехал на вокзал встречать тестя с тещей, а Лина наводила последний лоск на квартиру; слышно было, как она ходит, напевая, из спальни в гостиную, где устоялся крепкий цветочный запах.
В четверть девятого явился почтальон. Сейчас Антуанетта получит письмо, то письмо, от которого Доминика больше ничего не ждет, которого она стыдится, словно в слепой ярости нанесла удар безвредным оружием, даже не оцарапав.
Доминика была так противна сама себе, что еще немного, и она бы ушла, не стала смотреть. Ее подмывало именно теперь отправиться за покупками. Она была опустошена. В голове у нее все мешалось, как бывает во время смутного сна, который снится под утро, после тяжелой ночи, и собственная спальня казалась ей безнадежно угрюмой, а жизнь — еще более тусклой, чем желтый огонек перед дарохранительницей, каждую минуту готовый погаснуть; воспоминание о Жаке Амеро витало в серой дымке, и Доминика сердилась на кроткую старуху г-жу Амеро, словно та подталкивала ее на стезю самоотречения.
Сколько раз после маминой смерти она слышала, как дамы из их клана, Анжибо, Вайе, Шайу, говорили ей неизменно елейным тоном:
— Дитя мое, ваша матушка была святая!
Она не пыталась прояснить смысл этих слов. Точно так же в детстве ей не разрешалось доискиваться смысла шестой заповеди: она должна была просто произносить как заклинание: «Не прелюбодействуй».
Что же случилось у них в доме, когда ей шел не то шестой, не то седьмой год? Отчего переменилась атмосфера в доме? Ее воспоминания были расплывчаты, но она ничего не забыла. До того вокруг нее, бывало, смеялись, смеялись по-настоящему, и часто она слышала, как отец насвистывал в ванной, а по воскресеньям они ходили куда-нибудь всей семьей.
Потом мама заболела, много недель не выходила из спальни, отец помрачнел, стал скрытным, вечно уходил по делам службы, а дома запирался в кабинете.
Она никогда не слышала ни малейшего намека на случившееся.
— Ваша матушка-святая…
А отец был живой человек! Внезапно эта мысль осенила ее с ослепительной отчетливостью. У отца был запах. От него пахло табаком, водкой, солдатом.
В сущности, с тех пор как ей исполнилось семь лет, отец перестал быть членом семьи. К их клану принадлежал уже не он, а просто подполковник Салес, затем — генерал Салес. Не мужчина. Не муж.
Какое ужасное преступление он совершил, за которое его вот так изгнали из общества и из-за которого его жена превратилась в тень и таяла день ото дня, а потом угасла в расцвете молодости? Что он натворил такого, из-за чего она, Доминика, никогда его не любила, никогда не хотела его любить, никогда не спрашивала себя, почему она его не любит?
Встретившись глазами со своим отражением в зеркале, Доминика не стала и пытаться смягчить жесткость взгляда; она спохватилась, что, в сущности, требует ответа у теней, у всех этих призрачных заступников, у светлых воспоминаний, давнишних ароматов, исполненных благочестия вещей, которые сопутствуют ей в ее одиночестве, словно приглушенная музыка.
Напротив зевала Антуанетта, ерошила свои тяжелые волосы, гладила себя по груди, а потом, повернувшись к двери, наверное, сказала:
— Что такое, Сесиль?
Почта. Прежде чем приняться за чтение, она села на край кровати, нащупала ногами домашние туфли, и ее спокойное бесстыдство больше не возмущало Доминику: теперь она все понимала, и ей хотелось бы, чтобы Антуанетта была еще прекрасней, еще величественней, чтобы она, окруженная прислужницами, входила в мраморную залу для омовений.
Г-жа Руэ-старшая уже на своей башне; она тоже никогда не показывается в неглиже; кажется, что она выныривает из ночного мрака уже в полной амуниции, с жесткой миной, с холодным, проницательным взглядом.
Антуанетта зевнула, отхлебнула кофе с молоком, разорвала конверт, бросила счет на кровать рядом с собой, потом взяла другое письмо и пробежала первые строчки.
Затем шло послание Доминики. Антуанетта вскрыла конверт, не взглянув на него, прочла несколько слов, подняла брови, словно не понимая, в чем дело, потом естественным, неторопливым движением подняла смятый конверт, упавший на коврик перед кроватью.
Вы убили мужа. Сами знаете.
Как хотелось Доминике, чтобы этого письма не было! Его содержание было не мстительно, не жестоко, а наивно, похоже на дурацкое безобидное оружие!
Она убила мужа? Может быть. Да нет, какое там. Просто не помешала ему умереть.
Сами знаете.
Нет, Антуанетта этого не знает, не чувствует: недаром она перечитала записку, пытаясь понять, что все это значит, потом на мгновение задумалась, не бросив ни единого взгляда на окна напротив. Она размышляла.
От кого исходит эта злобная выходка?
И ни единого взгляда на камин, где еще вчера стояло растение — а Доминика-то еще искала его точное название в ботаническом справочнике!
Зато Антуанетта подняла глаза к потолку. Посмотрела наверх, туда, где сидела на посту ее тюремщица.
Старуха?
Зачем она станет писать невестке?
Антуанетта пожала плечами. Тут что-то другое. Захочет ли она ломать себе голову, продолжать поиски разгадки?
Она уронила письмо рядом с другими, подошла к окну, вдохнула уличный воздух, впилась взглядом в солнечные блики и силуэты людей на улице.
Некоторое время она, похоже, еще размышляла надо всем этим.
Нет! Только не свекровь. Она-то наверняка уверена, что Антуанетта убила мужа, но не настолько уверена, чтобы писать: скорее, она что-то подозревает, о чем-то догадывается — это чувство вполне естественно для свекрови по отношению к ненавистной вдове ее сына.
Странно: Доминика испугалась, как бы взгляд Антуанетты не упал на ее окно, на нее, на ее тощую фигурку, мечущуюся по спальне, за которую ей внезапно стало стыдно; стараясь остаться незамеченной, она пошла и закрыла окно.
Шум начался еще на лестнице, этажом ниже: радостные восклицания, грубый мужской голос, женский смех, потом взбудораженный Альбер Кайль не сразу попал ключом в замочную скважину, и вульгарность всего этого натужного ликования внезапно напомнила Доминике о подгулявших свадебных гостях, гурьбой выходящих из кабачка.
Лина выскочила навстречу с воплем:
— Мама!
Должно быть, она долго обнималась с матерью, потому что грубый мужской голос шутливо проворчал:
— А я уже, выходит, не в счет?
Доминике ничего не было видно, однако она представляла себе всю сцену в красках: режущие глаз цвета, тяжелые, добротные чемоданы, гладко выбритый и хорошо одетый господин, благоухающий одеколоном, гордый собой провинциальный предприниматель, безумно довольный тем, что впервые навещает замужнюю дочь в Париже.
Лина играла свою роль:
— Что это?
— Отгадай!
— Не знаю… Дай сюда.
— Сперва отгадай!
— Платье?
— Кто же возит из Фонтене-ле-Конт платья для молодой парижской дамы?
— Это и не драгоценность: коробка слишком большая… Дай сюда, папа!
Суча ногами от нетерпения, она кричит матери:
— Не смей рыться в моих ящиках! Альбер, не давай маме трогать наши вещи… Ну папа, пожалуйста! Ага, я так и знала, что ты уступишь! Где ножницы? Что это? Постойте-ка! Да это же покрывало на диван! Посмотри, Альбер! Розовое, как я люблю!.. Спасибо, папа! Спасибо, мама…
