Жовис услышал сбоку неясный говор. Он долетал до него не сквозь перегородку, как по ночам, а через окна, раскрытые навстречу спокойному и теплому воздуху воскресного дня.
Слов было не различить. Судя по тону, разговор шел мирный, как бы ни о чем, и в какой-то момент Жовису пришлось в очередной раз отступить вглубь, так как на балконе появилась женщина.
На ней был шелковый пеньюар с разноцветными бутонами, изящные золотые шлепанцы. Она стояла к нему спиной, и он не видел ее лица, а только темные волосы, спускавшиеся на добрых десять сантиметров ниже затылка.
– Мне показалось, это Уолтер.
Она курила. У нее были длинные красные ногти. Продолжая говорить, она уже возвращалась назад в комнату. Другие мужчины и другие женщины в домах напротив вот так же ходили взад и вперед: одни – на фоне музыки, некоторые одинокие – в странной тишине.
Сидит ли сейчас в своем окне старик с красноватыми глазами? С кем он живет? Кто-то ведь должен заботиться о нем, поскольку он производит впечатление инвалида, которого строго по часам усаживают на его место и снова забирают, чтобы покормить, как ребенка.
Однажды такое может случиться и с его отцом. Пока еще он бодр и сам со всем справляется. Но лет через десять, через двадцать?
– Скучаешь?
Это в общей комнате раздался голос Бланш. Она надела синее домашнее платье, с которым расставалась, лишь когда выходила из дому.
– Наблюдаю за людьми.
– Они очень отличаются от тех, что живут на улице Фран-Буржуа, ты так не считаешь?
– В целом они помоложе.
Тут он воскрешает в памяти прохожих на узкой улице квартала Марэ и внезапно обнаруживает. Что люди там по большей части пожилые, главным образом старые женщины.
– Ален тебе сказал, куда он пошел?
– Прогуляться.
– У него потерянный вид. Я вот думаю, пообвыкнется ли он здесь...
– Он очень скоро обзаведется друзьями.
Наступило молчание. Бланш поправляет в вазе те несколько цветов, что остались от букета, который подарил ей муж, когда они въехали в эту квартиру.
– Может, я и заблуждаюсь, – произносит она голосом, который никогда не бывает ни страстным, ни драматичным, – но мне кажется, что люди здесь не так легко завязывают знакомства. Каждый живет своей жизнью.
Именно потому, что у него с первого же дня возникло такое же чувство, он счел себя обязанным возразить:
– Не забывай, что мы только-только обосновались здесь, многие не знают нас даже в лицо.
– Магазинов нет, за исключением универсама, где никому и в голову не приходит заговорить с кем-нибудь.
– Но ведь мадам Лемарк заговорила с тобой.
– Потому что я была ей нужна.
– Ты расстроена?
– Нет.
Тут она, в свою очередь, появляется на балконе.
– Смотри! Вон возвращается Ален. Он не один.
Она улыбается своей неприметной улыбкой.
– Ты оказался прав. Ему недолго пришлось искать того, с кем можно поговорить.
Они шли назад вместе – Уолтер и он, – обмениваясь фразами, порой сопровождая их жестами, которые издалека нельзя было понять.
Ален выглядел постарше. И именно он чаще брал слово, выказывая при этом некоторое воодушевление.
Его спутник – спокойный, почти добродушный – слушал, покачивая головой, порой ронял несколько фраз. Выделявшиеся на его белом лице губы выглядели яркокрасными и походили на женские.
Эмиль живо вернулся в общую комнату, так как на балконе вновь показалась соседка. Почему он испытывает потребность прятаться от них? Можно подумать, он боится быть узнанным, как будто они могли видеть его ночью, когда он подслушивал через стенку.
Он мог бы покраснеть под их взглядом, особенно под взглядом женщины, чью самую глубокую интимную жизнь он, как ему казалось, знал. Если бы их представили друг другу, он бы, вероятно, лишился голоса и его бы охватило желание бежать.
– Они вдвоем возвращаются в дом.
Он знал, но не сказал Бланш, что знает. У него не было желания говорить с ней о соседях, и его пугала мысль, что сейчас это сделает сын.
– Что у нас на обед?
– Котлеты из ягненка и зеленая фасоль.
– Держу пари, что с пюре.
Ален не особенно жаловал пюре, подававшееся по воскресным дням.
– Нет, с жареным картофелем. Кстати, вы мне напомнили, что пора поставить овощи на огонь.
Ален никак не намекал на свое новое знакомство.
– Он живет в нашем доме? – спрашивает у него мать.
– Кто? Уолтер?
– Так его зовут Уолтером? Уолтер, а как дальше?
– Этого я у него не спрашивал.
– Он француз?
– Вероятно. Во всяком случае, по-французски говорит не хуже меня. Почему ты об этом спрашиваешь?
– Я видела его лишь сверху, но мне показалось, что он похож на иностранца.
– В лицее есть ребята с такими же черными волосами, как и у него.
– Он приятный?
– Он покупает любые пластинки, какие захочет. Приглашал меня приходить к нему слушать музыку, когда у меня появится желание.
– И ты пойдешь?
– А почему бы мне не пойти?
– Он не говорил тебе, чем занимается его отец?
– Меня это не интересует.
Эмиль тоже частенько задавал ему этот вопрос. Ален гулял с товарищами, ходил к ним в гости, иногда ел у них, и Эмилю хотелось бы знать, в какой атмосфере те живут.
– Какая профессия у его отца?
Тут его сын весь как бы напрягался, по-своему понимая этот вопрос. Он, должно быть, приписывал Жовису некоторый снобизм или желание видеть Алена общающимся лишь с «порядочными» людьми.
А может, в этот самый момент в соседней квартире расспрашивали Уолтера?
– На какой день ты его пригласил?
– Когда ему захочется. Он любит ту же музыку, что и я, но у, него почти нет пластинок.
– Он сказал тебе, чем занимается его отец?
Ален ушел к себе в комнату, Бланш – на кухню, а Эмиль рухнул в кресло и пододвинул к себе иллюстрированный журнал.
Он был счастлив... Его отец был счастлив... Его жена была счастлива... А Ален?
Наверное, он тоже. Ему бы следовало им быть...
– Если только твоя совесть чиста...
И еще:
– Когда человек со всем старанием выполняет свою работу...
Он свою выполнял. До конца. Вплоть до мельчайших деталей. В эту самую минуту он даже шагал той же поступью, как когда-то его отец (справа от него шла Бланш, слева, чуть сзади, – сын), той походкой, что появлялась у него в воскресные дни, с уверенным и вдохновенным видом, какой бывает у святош, ходящих к причастию.
В тридцать пять лет Бланш уже не вызывала желания, если она вообще когда-либо его вызывала. Сохранилась ли в ней сексуальность? В пятьдесят лет она превратится в старуху, а в шестьдесят у нее будут толстая талия, грузные деформированные ноги, как у большинства тех женщин, которые ходили за покупками на улице ФранБуржуа в шлепанцах из-за того, что не могли уже надеть туфли.
Он был счастлив... Они все были счастливы... Так должно было быть или же тогда нет никакой справедливости на свете...
Они шагали по поселку вдоль бетонных коробок, откуда на них бросали взгляды, наблюдая за ними, как наблюдают за каким-нибудь копошащимся в траве насекомым.
Они дышали воздухом. Они осматривали свое новое жизненное пространство. Неужели это было занятием столь тягостным и отвратительным?
Что они делали в остальные воскресенья? Раз в две недели они отправлялись в Кремлей, брали с собой к полднику торт, – его отец любил торты, особенно с черникой.
Говорили они мало, и некоторые фразы оставались без ответа. Отец стал туг на ухо. Приходилось почти кричать. Они не решались поглядывать на часы с медным маятником. Что касается сада, то он со временем как-то съежился и листва покрылась пылью.
Они были счастливы.
В остальные воскресенья машина увозила их за пятьдесят-сто километров от Парижа, вклиниваясь в вереницу автомобилей, в которых сидели надувшиеся или терзавшиеся нетерпением дети.
– Когда же мы приедем?
– А рыбу можно будет половить?
Ален уже вышел из возраста подобных вопросов и ограничивался тем, что, насупившись, забивался в угол машины. Они выискивали квадрат травы для пикника или же заходили в какой-нибудь небольшой ресторанчик на второстепенной дороге.
– Сколько уже, по-твоему, тут жителей?
Он вздрагивает, повторяет про себя вопрос, который ему только что задала Бланш.
– Не знаю. Может, тысячи полторы? Две?
– Они собираются строить и дальше?
– Пока речь идет о десяти новых домах. Да, кстати!
Вот здесь будет бассейн.
Бланш не умела плавать. Да и сам он плавал плохо.
В пору его детства у хорошего ученика почти не оставалось времени для занятий спортом. А Эмиль обязан был быть хорошим учеником.
Затем – хорошим служащим, хорошим мужем, хорошим отцом семейства, хорошим водителем. Его ни разу не оштрафовали!
Неужели все это зря?
– Если только совесть твоя чиста...
Была ли чиста совесть у его соседа или же ему было на это наплевать? Может, у него и вовсе не было совести?
