Ознакомительная версия.
Пытливо устремив взгляд на патера, Фабио подал ему одну из записок. Все еще бледнее обычного, отец Рокко присел у ближайшей лампы и, затенив глаза, прочел следующие строки:
«Граф Фабио! В Пизе ходит молва, что вы, как молодой человек с ребенком, оставшимся без матери, не прочь снова жениться. Принятие вами приглашения во дворец Мелани, видимо, подтверждает этот слух. Вдовцы, верные своим усопшим женам, не ходят на костюмированные балы проводить время среди самых красивых незамужних женщин города. Пересмотрите ваше решение и оставайтесь дома! Я знаю вас, мне доводилось встречаться с вашей женой, и я торжественно взываю к вам: бегите искушения, ибо вам нельзя жениться вторично! Пренебрегите моим советом — и вы будете в этом раскаиваться до конца своих дней. У меня есть причина говорить так, веская, роковая причина, которую я не могу открыть. Если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле, если вы хотите внять грозному предостережению, не ходите на маскарад!»
— Я спрашиваю вас — и уверен, что со мной согласится всякий, — разве это не гнусность? — яростно выкрикнул Фабио, когда священник возвратил ему письмо. — Попытка запугать меня памятью моей бедной умершей жены! Наглое утверждение, что я снова собираюсь жениться, когда у меня даже мысли такой не было! В чем тайная цель этого письма и остальных, похожих на него? Кому понадобилось не пускать меня на этот бал? Что означают слова «если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле»? Неужели у вас не найдется совета для меня, какого-либо плана, как найти злостную руку, писавшую эти строки? Говорите же! Почему, во имя неба, вы молчите?
Патер, подперев голову рукой и отвернув лицо от света, будто он слепил ему глаза, ответил тихо и спокойно:
— Я не могу говорить, не подумав. Тайну этого письма нельзя разрешить в одну минуту. В нем содержатся вещи, которые могут смутить и озадачить кого угодно.
— Какие вещи?
— Я не могу вдаваться в подробности, по крайней мере — сейчас.
— У вас странный вид: вы чего-то недоговариваете. Неужели вы не выскажетесь более определенно? Не дадите мне совета?
— Я посоветовал бы вам не ходить на бал!
— Вот как! А почему?
— Если бы я привел вам свои причины, боюсь, что я только напрасно раздражил бы вас.
— Отец Рокко! Ни ваши слова, ни ваше поведение не удовлетворяют меня. Вы говорите загадками, сидите в темноте, прячете от меня лицо!
Священник мгновенно поднялся и повернулся лицом к свету.
— Рекомендую вам сдержать свой гнев и быть со мной вежливым, — размеренно и твердо произнес он, пристально глядя на Фабио.
— Мы не будем затягивать этот разговор, — промолвил молодой человек, сделав над собой явное усилие, чтобы успокоиться. — Но я хочу задать вам один вопрос, а после этого мне нечего больше будет сказать.
Патер наклонил голову, в знак того, что готов слушать. Он все еще стоял спокойный, бледный и решительный, в полном свете лампы.
— Мне кажется возможным, — продолжал Фабио, — что эти письма связаны с какими-либо неосторожными словами, сказанными моей покойной женой. Я спрашиваю вас, как ее духовного наставника и близкого родственника, пользовавшегося ее доверием, не высказывала ли она вам когда-либо желания, на случай, если я переживу ее, чтобы я воздержался от новой женитьбы?
— А вам она не высказывала такого желания?
— Никогда! Но почему вы уклоняетесь от ответа, задавая встречный вопрос?
— Потому что я не могу вам ответить.
— По какой причине?
— По той, что я не могу в своем ответе, все равно, положительном или отрицательном, касаться того, что слышал на исповеди.
— Теперь сказано достаточно, — произнес Фабио, с досадой отворачиваясь от патера. — Я ожидал, что вы поможете мне разъяснить это таинственное дело, а вы всячески стараетесь еще больше затемнить его. Каковы ваши мотивы, что означает ваше поведение, мне совершенно неизвестно. Но я скажу вам то, что сказал бы в совсем иных выражениях, если бы здесь были они, те негодяи, которые писали эти письма: никакие угрозы, никакие тайны, никакие заговоры не помешают мне быть завтра на балу! Я могу прислушаться к убеждению, но презираю угрозы. Вот лежит мой костюм для маскарада. Никакая сила на земле не помешает мне завтра вечером надеть его!
С этими словами он указал на черное домино и полумаску, лежавшие на столе.
— Никакая сила на земле! — с улыбкой повторил за ним отец Рокко, делая ударение на последнем слове. — По-прежнему суеверны, граф Фабио? Не думаете ли вы, что силы потустороннего мира общаются со смертными на маскарадах?
Фабио вздрогнул и, отвернувшись от стола, уставился взглядом в лицо патеру.
— Вы только что предложили, чтобы мы не затягивали этого разговора, — заметил отец Рокко, все еще улыбаясь. — Пожалуй, вы правы: расставаясь сейчас, мы еще можем расстаться по-дружески. Вы выслушали мой совет не ходить на бал и отказываетесь ему последовать. Мне больше нечего сказать. Доброй ночи!
Прежде чем Фабио успел отозваться гневной репликой, которая уже была у него на языке, дверь комнаты открылась, закрылась, и священник исчез.
На следующий вечер, в час, указанный для сбора в пригласительных билетах на костюмированный бал, Фабио все еще медлил в своем дворце, а черное домино все еще лежало, нетронутое и словно забытое, на столе. Задержка не была вызвана какой-либо переменой в намерении графа отправиться во дворец Мелани. Его решимость присутствовать на балу осталась непоколебленной; и все же в последнюю минуту он медлил и продолжал медлить, сам не зная, почему. Казалось, какое-то странное влияние удерживало его в стенах его одинокого дома. Будто огромный, пустой, безмолвный дворец вновь обрел в этот вечер былое очарование, утраченное со смертью его госпожи.
Фабио покинул свои апартаменты и направился в детскую, где его крошка-дочь спала в колыбели. Он сел и долго смотрел на нее, вспоминая спокойно и нежно о многих происшествиях своей прежней жизни, потом вернулся к себе. Внезапное чувство одиночества нахлынуло на него после посещения комнаты ребенка, но он не пытался подбодрить себя, хотя бы ускорив свое отправление на бал. Вместо этого он спустился в свой кабинет, зажег лампу для чтения и, открыв бюро, вынул из ящика письмо, написанное ему Наниной. Это было не в первый раз, что внезапный прилив одиночества сочетался для него с воспоминанием о письме молодой работницы.
Медленно прочел он его целиком и, кончив, не выпускал из рук. «У меня молодость, титул, богатство, — печально думал он, — все, к чему стремятся в жизни. И все же, когда я пытаюсь подумать о каком-либо человеческом существе, которое искренне и верно любило бы меня, я не могу вспомнить никого, кроме бедной преданной девушки, писавшей эти строки!»
Картины минувших дней, когда он впервые встретился с Наниной, первого сеанса, когда она позировала ему в студии Луки Ломи, первого посещения ее опрятной комнатки в переулке все более и более ярко вставали перед ним. Весь поглощенный ими, он сидел, рассеянно выводя пером на лежавших под рукой листках почтовой бумаги линии и кружки, фрагменты украшений, смутные очертания когда-то задуманных статуй, пока внезапное падение пламени в лампе не пробудило, подобно толчку, его внимания к действительности.
Он взглянул на часы. Было близко к полуночи. Это открытие заставило его, наконец, осознать необходимость немедленного ухода. Через несколько минут, надев домино и маску, он уже был в пути.
К тому времени, как он достиг дворца Мелани, первая часть празднества уже окончилась. «Симфония игрушек» была сыграна, гротескная пляска исполнена среди общего смеха; теперь гости большей частью подкреплялись в аркадских беседках перед новыми танцами, в которых ожидалось участие всех присутствовавших. Маркиз Мелани, с характерным для него чудачеством, разделил свои две античные буфетные комнаты, как он это называл, на «легкое» и «тяжелое» отделения. Фрукты, печенья, сласти, салаты и безобидные напитки были отнесены к первому, а все крепкие вина и плотные блюда — ко второму. Все тридцать пастушек, по приказу маркиза, также с самого начала вечера были разделены поровну между обеими комнатами. Но, по мере того как гости начали все больше и больше устремляться в «тяжелое» отделение, десять из числа пастушек, приставленных к отделению легких блюд, были переведены в другое, чтобы помочь обслуживать голодное и страдавшее жаждой большинство гостей, которых нельзя было удовлетворить пирожными и лимонадом. Среди пяти девушек, оставшихся в комнате легкого угощения, была Нанина. Мажордом скоро заметил, что новизна обстановки сильно волнует ее, и он мудро решил, что, если послать ее туда, где толпа гуще и шум громче, она не только не принесет никакой пользы, но даже будет мешать более уверенным в себе и опытным товаркам.
Ознакомительная версия.
