Обо всем этом я мало что знаю, но подозреваю, что мой брат Гильом знает больше, может быть из уст матери.
Мы ели голубей с зеленым горошком. За столом говорили о моей сестре. Мать сказала:
– Я хочу, чтобы она оставалась в Ла-Рошели, пока все это не кончится.
Почему она то и дело поглядывала на меня, словно хотела угадать, что происходило здесь утром? Почему, напротив, отец и тетя Элиза избегали смотреть друг на друга?
– Мне нужно дать этому мальчишке что-нибудь на память о его дяде...
И после обеда мы пошли в кабинет, огромный и пустой. Тетя Элиза поискала вокруг себя. Я-то мечтал только о часах, о золотых часах, которые Тессон время от времени вытаскивал из кармана (это была почти церемония) и медленно открывал их двойную крышку. Потом он нажимал пружину и часы звонили. В тот день я не подумал, что часы исчезли вместе с дядей.
– Что мне ему дать?.. Посмотрим...
– Не ищите, Элиза, – вежливо протестовала мать. В другой раз, успеется.
Но тетя упрямо искала вокруг с какой-то тоской, наконец схватила вечное перо.
– Его перо!.. Он будет вспоминать о дяде...
– Это слишком!.. Посмотри, Эдуар!.. Поблагодари тетю Элизу...
Я стеснялся поцеловать ее после того, как видел совсем обнаженной. Мне было особенно неловко, когда она прижала меня к груди.
Мои родители весь день не вспоминали о вечном пере, Приехав домой, я попытался наполнить его. Ручка прежде писала лиловыми чернилами, но они высохли. Я очистил ее с тщательностью, с которой всегда делаю всякую ручную работу, но когда я попытался наполнить ее, мне это не удалось.
Да... Нет!.. Когда Било поправится (я стучу по дереву), я куплю ему золотые часы со звоном. Его мать снова посмотрит на меня и не поймет.
Она спросила с деланным равнодушием:
– Ты уходишь?
Нет, моя старушка, или, скорей, моя милая. Дело просто в том, что сегодня утром я почувствовал запах закрытого помещения, жара, пота, исходившего от моей кожи. Я принял ванну, и солнечные лучи падали на меня, когда я в ней лежал. Я тщательно побрился. Надел темно-синий костюм, воротничок, галстук, манжеты и ботинки.
В тот момент, когда надо было обуться, я колебался, но почувствовал потребность ощутить на ногах что-то другое, а не вялую мягкость домашних туфель.
Вот и все! Морен тоже ошибся. – Ты уходишь?
Слыша ее, можно было подумать, что это я больной. Я не ухожу, нет! Сейчас Било спит глубоким сном. Еще нельзя утверждать, что он спасен, потому что самые серьезные осложнения наступают часто около десятого дня. Во всяком случае, сыворотка подействовала.
Сейчас они смотрят на меня почти напряженно. С неба падают солнечные лучи и проникают повсюду. Застекленная дверь в гостиной, ведущая на балкон, широко раскрыта. На тротуаре напротив я вижу торговца вином в синем переднике, который опрыскивает водой свою маленькую террасу, чтобы согнать пыль. Я совершенно ясно слышу все звуки с улицы: несколько дней я не выходил из закрытой комнаты с опущенными шторами, и мне кажется, будто мои уши вдруг раскупорились.
В противоположность моей одежде на Жанне серая блуза, которую она купила позавчера, чтобы заниматься в ней уборкой; голова у нее повязана куском серой материи, и только что я видел ее на кухне в резиновых перчатках. Она ходит взад и вперед, открывает и закрывает двери, устраивает сквозняки, приносит и уносит щетки, совки и ведра.
Звонок у дверей. Открывает она, потому что у нас до сих пор нет прислуги. В голубоватом сумраке передней я вижу работника прачечной, который каждую неделю приходит за грязным бельем. Моя жена вместе с ним наклоняется к большой куче, и они считают белье.
Раздается еще звонок, на этот раз телефонный. Я беру трубку.
– Алло!
– Алло! Это квартира доктора Малампэна? Попросите, пожалуйста, к телефону мадам Малампэн.
Это моя мать. Я узнаю ее голос, хотя он и изменен микрофоном. Я говорю:
– У телефона Эдуар.
И тут я как будто нарушил заведенный порядок. В передней жена поднимает голову. Мать, на другом конце провода, не знает что сказать.
– Жанны нет дома?
– Она занята.
Ничего особенного не произошло, я знаю. Вообще ничего не произошло. Жена, у которой хозяйство отнимает много времени, решила не ходить каждый день к Жану на улицу Шампионне. И они условились, что моя мать позвонит утром около одиннадцати часов. Так как Жанна все любит делать по правилам, моя мать должна взять такси и поехать с мальчиком на Елисейские поля, откуда позвонить нам и, наконец, пойти с ним в Булонский лес и погулять там час или два.
Почему в Булонский лес? Потому что воздух на Монмартре никуда не годится и слишком много неухоженных детей бегают там по улицам: от них можно заразиться Бог знает какими болезнями!
– Било лучше?
– Да...
– Вот хорошо... Жан тоже молодцом... Скажи Жанне, что я ей скоро позвоню...
Трудно поверить, но я впервые слышу голос матери по телефону. У нее, следовательно, такое же впечатление, она меня узнает, но не совсем, чувствует, что я далеко от нее, и не находит других слов, кроме:
– Ну ладно!.. Так вот... до свидания...
Жена покончила с грязным бельем, человек из прачечной ушел, и она стоит возле меня.
– Она ничего не сказала?
Тут происходит нечто приятное, нечто характерное для нас: я, освещенный солнечным пятном, улыбаюсь. Жанна считает себя обязанной тоже улыбнуться, как вы улыбаетесь из вежливости незнакомому человеку, который приветствует вас на улице. Она тут же спрашивает меня, что я хочу на завтрак.
Задавала ли она себе вопрос, почему я на ней женился? А если задавала, то как она на него ответила? Теперь мы живем здесь, оба очень милы друг с другом, предупредительны, в этой квартире, которая принадлежит нам и в которой сегодня много воздуха из-за открытых окон и легких сквозняков, плывущих во всех направлениях.
Сегодня как раз, с самого утра, я думаю о том, что выбрал жену словно по каталогу. Она не может догадываться об этом. Да оно и не нужно.
Но это правда. Она всегда напоминала мне объявления, составленные со многими сокращениями:
"Отл. дев. прекр. восп. образ, хор. игр. на р. люб. б. дом. ищ. госп. чт... "
"Отличная девушка, прекрасно воспитанная, образованная, хорошо играет на рояле, любит быть дома, ищет господина, чтобы... "
Такую как раз я и хотел бы. Я не случайно упомянул каталог. Когда я решил жениться, я думал об этих каталогах с добрыми и веселыми молодыми женщинами на обложках, одетыми в вязаные кофточки или платья, которые они изготовили сами, по выкройкам из шелковой бумаги. Я вспоминал эти трогательные Заглавия:
«Письма Бабетты», «Советы тети Моники»...
Поэтому совершенно сознательно, можно даже сказать цинично, я отправился на бульвар Бомарше, где приемы моего учителя Филлу походили на те, которые описываются в романах для молодых девушек; «... вышла бы замуж за господина, деликатного, чиновника или свободной профессии, любящего детей...» Я таким и стал. В течение тринадцати лет я был точно тем мужем, о котором Жанна могла мечтать; вплоть до того, что она иногда даже тайком с тревогой наблюдала за мной.
Впрочем, я был таким еще прежде, чем познакомился с ней. Если я выбрал медицину, а не какую-нибудь другую профессию, то не потому ли, что я хотел во что бы то ни стало создать себе и интеллектуальное и материальное благополучие, которое она обеспечивает лучше всех других профессий.
Такое же рвение коллекционера я вносил в мельчайшие проявления нашей жизни, в проведение наших отпусков в Бретани, в скромных обедах, которые мы иногда устраивали, в вечерах с бриджем, в моей одежде; и обстановка нашего дома, фон нашего существования тоже могли быть выбраны по каталогу, включая даже безделушки.
Когда родился Жан, я купил фотоаппарат, и у нас теперь есть фотографии детей во всех возрастах, некоторые из них увеличены и вставлены в рамки под стекло.
Я добрый. Все больные согласны с тем, что я добрый. Я не берусь утверждать, что это доброта искусственная. Я терпеть не могу боли, а тем паче не могу видеть боли других. Я делаю невозможное, чтобы избавить от нее моих больных, а главное, избавить их от страха-этой еще более пронзительной боли.
В больнице охотно повторяют:
– С доктором Малампэном вы ничего не почувствуете...
И никто, ни моя жена, ни мои коллеги, не предполагают, что я только делаю вид. Но не нужно преувеличивать, Слова слишком точные всегда преувеличивают. Сравнение будет точнее. Больной, привыкший к своей болезни, в особенности больной, страдающий острыми приступами, который знает, что приступ может начаться в любой момент, живет осторожно, шагает тихо, всегда готов сжаться, съежиться. Он чувствует, что его боль где-то здесь, близко, не знает, как она набросится на него, и хитрит, не доверяет, нащупывает, как будто надеется обмануть судьбу.
Совсем как у меня, у него иногда должно быть впечатление, что мир непрочен, и он задает себе вопрос, действительно ли предметы так же плотны, как кажется, правда ли что голоса, которые он слышит, в самом деле принадлежат людям, открывающим рот.
