Пытались его оценить. Не переставая, вопрошали, верным ли было их первое впечатление. А еще выискивали его слабые стороны.
— Что сталось с вашей любовницей?
— Я велел ей съехать, а куда она делась — не знаю.
За это она появилась на похоронах в глубоком трауре.
Это с ее-то рожей, размалеванной, как у престарелой шлюхи!
Было видно, что он по-настоящему мучается. Все, включая даже предметы, как вот эта салфетка, которую он без конца теребил, раздражало его, вызывало отвращение.
— У «Максима» она всегда была куда как хороша и очень весела. Совсем не такая, как моя жена и ей подобные. Я снял для нее квартиру, а она тут же растолстела, стала сама себе шить и готовить — что простая привратница.
Мегрэ уже давно разобрался, в чем суть этой трагикомедии, отравлявшей Дюкро жизнь. Когда-то он начал с нуля, теперь греб деньги лопатой. Вел дела с крупными буржуа, узнал кое-что об их образе жизни.
А домашние за ним не поспели. У его жены, владелицы престижной дачи в Самуа, остались привычки и замашки той поры, когда ей приходилось стирать белье на палубе баржи, а из дочки выросла всего лишь карикатурная мещанка.
Все это Дюкро переживал как личное оскорбление; он прекрасно видел, что, несмотря на большой белый дом, шофера, садовника, соседи не принимают его всерьез. И с завистью наблюдал за ними на их лужайках и террасах. Выходил из себя от злости и в знак протеста харкал на землю, совал руки в карманы и во всю глотку ругался.
Теперь, услышав на лестнице шаги, он со вздохом объявил:
— Вот и остальные.
В гостиную торжественно вошли его дочь и зять, оба в черном, тщательно причесанные, и поклонились со скорбной сдержанностью людей, которых постигло большое горе.
— Очень приятно, сударь. Отец часто говорил о вас и…
— Ладно, ладно. Лучше чего-нибудь выпейте.
В их присутствии злость разобрала Дюкро еще больше. Стоя у окна, он смотрел на ограду, темневшую на фоне Сены.
Зять — невыразительный блондин — держался учтиво и смиренно.
— Глоток портвейна? — предложил он жене.
— А вы что пили, господин комиссар?
Тут Дюкро, все еще стоявший у окна, нетерпеливо забарабанил пальцами по стеклу, видимо прикидывая, что бы такое сказать понеприятнее. Во всяком случае, внезапно обернувшись, он бросил:
— Комиссар интересовался вами. Он знает о ваших долгах, и мне пришлось сказать, что моя смерть могла бы все уладить. А смерть Жана еще и удвоила ваши ожидания.
— Папа!.. — вскрикнула дочь и поднесла к глазам платок с траурной каймой.
— «Папа»!.. — передразнил Дюкро. — В чем дело?
Я, что ли, залезал в долги? Может, это я желаю жить на юге?
Родственники давно привыкли к подобным выходкам, и Дешарм был во всеоружии: губы его тут же тронула еле заметная печальная улыбка, словно он считал такие разговоры не более чем шуткой или проявлением мимолетного дурного настроения. У офицера были красивые белые руки с длинными пальцами; он постоянно их поглаживал, играя с платиновым обручальным кольцом.
— Я говорил вам, что они ждут ребенка?
Берта Дешарм спрятала лицо. Сцена была тягостная. Дюкро это прекрасно понимал и нарочно делал все, чтобы усугубить неловкость. Через двор к крыльцу прошел шофер; Дюкро распахнул окно и окликнул его:
— В чем дело?
— Вы мне велели…
— Да, да. Так что же?
Сбитый с толку шофер кивнул на человека, сидевшего на траве по ту сторону ограды и достававшего из кармана кусок хлеба.
— Идиот!
Окно захлопнулось. На террасе служанка в белом фартуке накрывала на стол под красным тентом.
— Неужели ты знаешь только одно — что на обед?
Дочь тотчас воспользовалась возможностью уйти, а Дешарм сделал вид, будто просматривает на рояле ноты.
— Вы играете? — поинтересовался Мегрэ.
Ответил за зятя Дюкро:
— Он? В жизни не играл. В этом доме вообще никто не играет. Рояль здесь только для шику, да и все остальное тоже.
И хотя в комнате было прохладно, на лбу у него выступил пот.
Соседи слева все еще играли в теннис, и в то время, когда семейство Дюкро обедало на террасе, ливрейный слуга вынес им на корт прохладительные напитки. Красный тент не полностью защищал сидящих за столом от солнца, и под мышками черного шелкового платья Берты Дешарм проступили мокрые полукружия.
Дюкро был взвинчен до предела. Следить за его вымученными репликами и движениями стало попросту утомительно.
Когда подали рыбу, он потребовал, чтобы ему показали блюдо, понюхал, ткнул пальцем и рявкнул:
— Уберите!
— Но, Эмиль…
— Уберите! — повторил он.
Из кухни жена его вернулась с красными глазами. А он, повернувшись к Мегрэ, с усилием выдавил:
— Значит, со среды вы выходите в отставку. С вечера или с утра?
— В полночь.
Дюкро, помолчав, обратился к зятю:
— Знаешь, сколько я ему предложил за работу у меня? Сто пятьдесят тысяч. А если захочет, получит и все двести.
Разговаривая, он не спускал глаз с прохожих за оградой. Он был до смерти напуган. И Мегрэ, который один только понимал, что происходит, испытывал куда больше неловкости, чем остальные: человек, старающийся преодолеть страх, являет собой зрелище поистине трагичное, однако в чем-то неприятное и даже смешное.
За кофе Дюкро снова завелся.
— Поглядите-ка, — сказал он, жестом обводя сидевших за столом, — вот это и называется семьей.
Семья — это, прежде всего, человек, который тащит на горбу весь груз, тащил всегда и будет тащить, пока не сдохнет. Потом остальные — куча бездельников, вцепившихся в него мертвой хваткой…
— Опять за свое? — заметила дочь, вставая.
— Правильно делаешь. Пойди пройдись. Может, это твое последнее счастливое воскресенье.
Она вздрогнула. Муж ее, вытиравший салфеткой губы, поднял голову. А г-жа Дюкро, похоже, ничего не расслышала.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего! Ровным счетом ничего. Продолжайте готовиться к переезду на юг.
Зять, видимо совершенно лишенный чувства ситуации, доверительно сообщил:
— Мы тут с Бертой еще раз прикинули и решили, что юг — это все-таки далековато. Если найдем что-нибудь подходящее на Луаре…
— Вот-вот! Значит, вам осталось всего ничего, только попросить комиссара подыскать что-нибудь поблизости от него, и он вмиг все устроит — исключительно ради удовольствия иметь таких соседей!
— Вы живете на Луаре? — поспешил обратиться к комиссару Дешарм.
— Возможно, будет жить.
Мегрэ медленно повернул голову. Он больше не улыбался. В груди у него что-то болезненно сжалось, и от этого дрогнули губы. В течение нескольких дней он бродил в отвратительных потемках неопределенности, и вот теперь все вдруг изменилось от одного магического словечка «возможно».
Дюкро выдержал его взгляд с такой же серьезностью: он тоже сознавал всю важность момента.
— А на каком берегу ваше имение?
Но слова зятя привлекли не больше внимания, чем жужжание назойливой мухи. Дыхание Дюкро выровнялось, ноздри расширились, и просветлевшее лицо озарилось возбуждением битвы.
Комиссар и судовладелец повернулись друг к другу.
Оба были достаточно осторожны, ни один не спешил нанести первый удар.
Теперь Мегрэ тоже вздохнул с облегчением и принялся набивать трубку. До чего же приятно погрузить пальцы в табак!
— Лично мне нравится район Кона или Жьена…
На кирпично-красном теннисном корте мелькали белые платья девочек, со стуком прыгали мячи. Урча, как наевшийся кот, в гладкую поверхность Сены вгрызалась маленькая моторка.
Г-жа Дюкро позвонила в колокольчик, чтобы позвать служанку, но двое мужчин больше никого не видели и не слышали — они наконец нашли друг друга.
— Можешь идти к жене. Она наверняка у себя и ревет в три ручья.
— Вы думаете? Я полагаю, что это все нервы из-за Деликатного положения…
— Ступай, кретин! — рыкнул Дюкро, и зять, извинившись, ушел.
— А ты чего названиваешь?
— Розали забыла подать ликеры.
— Пусть это тебя не волнует. Когда нам захочется ликеров, мы сами их найдем. Верно, Мегрэ?
Он не сказал «комиссар», он сказал «Мегрэ». Встал, вытер салфеткой губы, выгнулся и огляделся вокруг.
— Что скажете?
— О чем?
— Обо всем. Обо всем этом. Какая погода! Когда я сам водил баржу, мы с Гассеном, бывало, перекусывали где-нибудь на откосе, потом давали лошадям час-другой отдохнуть, и сами тоже дрыхли — уткнемся носом в траву и спим себе, а по головам у нас скачут кузнечики.
Глаза Дюкро постоянно меняли выражение. Взгляд сперва туманился, весело лаская пейзаж, потом вдруг сразу делался ясным, острым, жестким — совсем другим, не имеющим ничего общего с первоначальным.
— Вы после еды гуляете для пищеварения?
Дюкро направился к калитке и отпер ее. Но прежде чем выйти на бечевник, сунул руку в задний карман, демонстративно вытащил браунинг и проверил обойму.
Все это было проделано по-детски театрально, но впечатление производило, Мегрэ и бровью не повел, сделав вид, что ничего не заметил. Из окон комнаты наверху доносились голоса, один — совершенно взбешенный.
