— Да.
Минуты шли одна за другой, похожие на медленно падающие капли. Потом с кровати совсем тихо — от страха или стыда? — донеслось:
— Принесите их, ладно?
Услышав, как подруга что-то ищет в темноте, Аврора проснулась. Ничего не сказала, не пошевелилась, но поняла, что Мейбл открывает ящик с туфлями, догадалась даже, что та взяла в шкафу узенький кожаный ремешок.
Это произвело на нее такое впечатление, что она просто оцепенела и пролежала без сна больше часа, пока не услышала в комнате шорох одежды.
— Это ты? — спросила она, не решаясь сказать Мейбл, чтобы та зажгла свет.
— Я, — устало отозвалась Мейбл. И добавила:
— Заснул.
Чарли поговорил об этом только с заведующим почтой: он знал, что тот не поднимет его на смех. Маршалл Чалмерс был южанин из-под Атланты в Джорджии. Он один снимал шляпу, когда в баре появлялась женщина, даже когда Джулия на минутку выходила из кухни помочь мужу; замечали также, что он вздрагивал всем телом, если Дженкинс, негр-рассыльный из аптеки, садился рядом с ним, хлопал его по плечу и бросал:
— Хэлло, старина Марш!
Чалмерс был холостяк, но с девушками не водился и редко ходил на вечеринки. Раз в неделю он отправлялся на машине в Сент-Стивенс по ту сторону границы, напротив Кале, где у него, по слухам, жила приятельница, но никогда не рассказывал о ней, а если на этот счет отпускались шуточки, сразу хмурился. Почти всегда у него под мышкой торчали книги необычного формата и без пестрых переплетов.
— Это мазохизм, — ответил он, когда Чарли рассказал ему о туфлях на высоком каблуке. Снял очки, протер толстые стекла и смущенно пояснил:
— Понимаете, мазохист получает наслаждение, когда его унижают, бьют. От Уорда я ожидал бы, скорее, прямо противоположного. Его легко принять за садиста.
Неудачники, подавленные сознанием своей неполноценности, часто склонны брать реванш на проститутках.
— Мейбл не проститутка.
— Вы правы, — согласился Чалмерс.
Чувствовалось, однако, что как южанин он смотрит на вещи по-иному.
— Во всяком случае, ему несладко. Не хотел бы я оказаться в его шкуре.
— Он нас ненавидит.
— Возможно. Даже вероятно. Но ненависть его не направлена лично против вас, меня или кого-то еще из встреченных здесь. Она носит более всеобъемлющий характер, и я не удивляюсь, что он в ней замкнулся.
— Пытается за что-то всем отомстить, так?
— Если хотите.
Но на другой же день попытка столковаться с Чалмерсом окончилась для Чарли унизительной неудачей. Уорда не видели уже двое суток: он не выходил из своей комнаты у Элинор Адаме. Врача вызвать отказался и не пускал к себе никого, кроме Мейбл.
Утром она зашла за его пальто к Чарли, всем своим видом показывая, что не склонна к разговорам.
— Ему лучше?
— Немного.
— Скоро он начнет выходить?
После истории с каблуками и объяснений почтаря Чарли в известном смысле проникся уважением к рыжей маникюрше, в которой раньше видел только девчонку.
Он словно пытался прочесть у нее на лице и в глазах разгадку чего-то таинственного и чуточку страшного; так же теперь смотрела на подругу и Аврора.
— Он не сказал тебе, чего боится?
— Он со мной не откровенничал.
Мейбл отказалась от стопочки, предложенной Чарли, и он вернулся к мыслям о фотоснимке. Он видел у почтаря аппарат последней марки, «Лейку», и, когда Чалмерс заглянул вечером в бар, итальянец спросил, даже не предполагая, что может нарваться на отказ:
— Вас не затруднит сфотографировать Джастина, когда он будет проходить по улице?
Южанин, казалось, понял не сразу.
— Вы хотите сказать, без его ведома?
— Разумеется. Не думаю, чтобы такой человек запросто давал себя фотографировать.
Почувствовав, что начал неудачно, Чарли пустился в объяснения и запутался еще больше:
— Хочу, понимаете, послать снимок друзьям: вдруг они разузнают, кто он такой? Откуда нам известно, не опасен ли он? Вы сами вчера согласились, что он нас ненавидит. При хорошем аппарате снять из-за двери ничего не стоит.
— Я не могу этого сделать, — сухо отозвался Чалмерс.
История со снимком с самого начала приняла для Чарли непредвиденные масштабы. Парень вроде штукатура Саундерса, вероятно, согласится, но сделает это так неловко, что Джастин обязательно заметит. Да нет! Теперь Чарли был больше не уверен ни в одном из своих клиентов. Он смутно догадывался, что в поведении людей есть какая-то трудноопределимая демаркационная линия.
Однако, не желая отказываться от своей затеи, он отправился в лавку еврея-старьевщика Гольдмана.
— Эти аппараты работают? — осведомился он, указывая на левую витрину.
— Все с гарантией: проверены.
— Можешь одолжить мне один на пару дней? Попозже, когда надумаю, я обязательно куплю такой своим малышам.
Чарли уже решил, какой момент выберет. Утром, посетив в первый раз свою бильярдную, Джастин имеет привычку постоять с сигаретой на пороге; потом застегивает пальто и следует по солнечной стороне улицы. Надо только углядеть его через окно и заранее навести аппарат.
Тем не менее в четверг утром, когда Чарли осуществил свой замысел, он сразу взмок от страха, опрометью бросился в спальню и спрятал аппарат, словно все это было чревато для него подлинной опасностью.
Он спрашивал себя, появится ли снова Джастин в баре и как себя поведет. Долго ждать ему не пришлось. Купив на Главной улице газеты, Уорд, как обычно, вошел в зал и уселся на свой табурет. Он немного побледнел и действительно выглядел как человек, которого крепко тряхнуло. У него сильно набрякли веки, и это придавало новое выражение его глазам.
— Пошли на поправку?
— Да, благодарю.
— Мейбл рассказывала мне о вас.
Уорд даже не вздрогнул, словно был твердо уверен в сдержанности девушки.
— Очень сожалею, что не смог в понедельник познакомить вас со своими друзьями.
— Меня схватило.
— Знаю. Вы ушли по аллейке.
Джастин посмотрел ему в глаза, и Чарли растерялся.
Он впервые прочел на лице Уорда презрение, и такое, какого, вероятно, не видел ни на чьем лице.
— Это все.
Что хочет сказать Уорд? Уж не запрещает ли касаться определенных тем?
— Я думал, у вас есть личные причины не встречаться с ними — может, знаете их.
— Что дальше?
— Ничего. Это меня не касается.
— Да, не касается.
Джастин процедил эти слова, не отводя глаз и чеканя каждый слог.
— Стопочку джина с бальзамом?
— Как всегда. О чем же говорили с вами друзья?
— Только о своих делах.
— А о чем вы расспрашивали Мейбл?
— Как вы себя чувствуете и скоро ли начнете выходить.
Это не было еще объявлением войны, но на миг молчание стало зловещим.
— Мне кажется, Чарли, вы потерлись среди людей, которые для вас чересчур сильны.
Уорд не спускал с итальянца темных глаз с желтоватыми белками. К губе его, бурой от никотина, прилип дотлевавший окурок.
— Мне действительно случалось работать с очень сильными людьми, настолько сильными, что кое-кому лучше с ними не заводиться.
Вот уж это чистое идиотство! Чарли знал это, знал так хорошо, что губы у него задрожали, и он, подбадривая себя, несколько раз мысленно повторил: «Ему страшно!
Ему страшно!»
Затем нарочно заставил себя вспомнить об аллейке, где Джастин крался между мусорных баков, как затравленный зверь.
Однако в голове у итальянца вместо слов: «Ему страшно», которые он силился твердить, невольно возникали другие: «Он меня ненавидит».
Ему казалось, что он никогда не видел столько ненависти, как в этих по-прежнему устремленных на него глазах. Он присутствовал при драках, подчас форменных поединках, после которых один из двоих должен был остаться на месте. Наблюдал, как человек с пеной на губах и налитыми кровью глазами лежит на земле, а противник ждет, готовый нанести последний удар, едва поверженный встанет.
Неподвижные зрачки Уорда пугали Чарли еще сильнее, и он говорил себе, что напрасно уперся: лучше покончить миром. В конце концов, это не его дело. Он содержит бар, Джастин — его клиент, и только.
Вместо этого тоном, доказывавшим, что слова его не случайны, Чарли заявил:
— Юго вернулся.
Он шел наперекор собственному решению. Выбрал щекотливую тему, зная, что Джастин не глупей его и сразу сообразит, куда гнет собеседник. Действительно, самым неприятным в Уорде — это чувствовали все, хотя, в отличие от Чарли, не давали себе труда в это вдуматься, — были его проницательность и умение постигать мысли человека порой даже быстрей, чем они складывались у того в голове.
— Майк совершенно изменился, — продолжал бармен.
— Все меняются, разве не так?
— Он хороший парень. Все его любили, каждый охотно с ним шутил.
— Еще бы!
— Он мухи не обидел.
— Точно.
— А теперь озлобился.
— Наверно, разобрался, что к чему.
— Вы хотите сказать, что помогли ему разобраться?
— Может быть.
