Мы были убеждены, что когда проходим по бульвару, все смотрят на нас с восхищением и страхом, и поэтому назвали себя гордо «Последователями Апокалипсиса». Думаю, что никто из нас не прочел его всего целиком. Только один Клейн, когда он был совершенно пьян, цитировал какие-то отрывки.
Было решено оплачивать помещение для сборищ всем сообща. Находились девчонки, соглашавшиеся бесплатно нам позировать. Они соглашались и на все остальное, вы понимаете… Мы воображали их гризетками, героинями бульварных романов. Одна из них, глупая, как телка, но очень красивая, портрет которой валяется на полу, служила нам моделью для мадонны.
Из-за состояния чрезмерного возбуждения, в котором мы постоянно находились, нервы у нас были натянуты как струны, особенно это касалось Клейна.
У нас были свои собственные взгляды на великие проблемы, занимавшие умы человечества. Мы презирали все вокруг, презирали буржуазное общество и праведный образ жизни.
Мы считали себя элитой, маленькой группой гениев, которых «господин случай» соединил вместе для того, чтобы переделать весь мир. Мы объявили себя сверхчеловеками, не признающими законов и людского суда, исполнителями воли божьей, околевающими от голода, но гордо шагающими по улице, обдавая прохожих презрительными взглядами.
Мы расходились не раньше, чем на улице покажется гасильщик фонарей. Зябко поеживаясь от предутренней прохлады, при тусклом свете наступающего утра, расходились мы по домам.
В ту зиму у меня не было пальто. Старое совсем износилось, а на деньги, которые отец дал мне для покупки нового, я предпочел купить себе шляпу с широкими полями.
На упреки отца я ответил, что холод такой же предрассудок, как и все другое. Подстрекаемый нашими идеями, я объявил моему отцу, честному человеку, оружейному мастеру, ныне скончавшемуся, что родительская любовь является самым неблагодарным из всех чувств, достойным всяческого презрения, голым эгоизмом, и что первый долг ребенка заключается в том, чтобы отречься от своих родителей.
Нас было семеро, семеро, вообразивших себя альфой и омегой, семь сверхчеловеков, семь гениев, семь мальчишек!
Жанин работает в Париже на фабрике, изготовляющей манекены. Беллуар стал банкиром, Ван Дамм — коммерсант, я — фотогравер.
Наступило напряженное молчание.
— Клейн повесился в дверях церкви. Лекок застрелился в Бремене. — Снова наступило молчание. На этот раз не месте не усидел Беллуар. Он встал и направился к окну.
— Вы все время рассказываете про шестерых, а что сталось с седьмым? — спросил Мегрэ. — Его, кажется, звали Мортье? Что же случилось с сыном торговца потрохами?
Ломбар так впился в него взглядом, что комиссар стал опасаться нового истерического припадка. Ван Дамм вскочил, опрокинув стул.
— Это было в декабре, не правда ли? Что же случилось с ним тогда? — настаивал Мегрэ, — Через месяц будет десять лет после того, как здесь что-то произошло… Этому «что-то» через месяц наступает срок давности.
Он быстро встал и, подняв с пола автоматический пистолет Ван Дамма и барабанный револьвер Жефа Ломбара, положил их в карман. Это было вовремя, так как одновременно с ним за этим оружием потянулась рука Ломбара. Видя, что он опоздал, Ломбар повернул к комиссару свое залитое слезами лицо и в бешенстве закричал:
— Из-за вас, из-за вас одного я даже не прижал к груди свою малютку, мою новорожденную дочь. Я даже не знаю, как она выглядит! Понимаете вы это?
Глава 10
Сочельник на улице Пот-о-Нуар
Стремительные низкие облака закрыли солнце, нахмуренное небо затянуло свинцовыми тучами. Казалось, сработал какой-то невидимый переключатель, и мгновенно все изменилось. Стало почти совсем темно, и находящиеся в комнате предметы приобрели однообразный серый вид.
Мегрэ ясно представил себе состояние Клейна, пробуждающегося среди пустых бутылок, разбитых стаканов, в грязной прокуренной комнате, куда даже через открытое окно с трудом проникал тусклый свет.
С Ломбаром произошла внезапная перемена. Охватившее его возбуждение сменилось тупым спокойствием. Он продолжал упорно молчать. Тогда заговорил Беллуар.
— Вы позволите мне продолжить, комиссар? Скоро станет совсем темно, а здесь нет электричества. Я должен рассказать о Вилли Мортье. Он один среди нас был достаточно хорошо обеспечен. Он был так же расчетлив, как его отец, который, приехав из Льежа без копейки денег, не побрезговал торговлей требухой вразнос и так на этом разбогател, что вскоре смог открыть свой магазин.
Вилли получал от него пятьсот франков в месяц на карманные расходы. Для нас это была баснословная сумма. Он редко переступал порог университета, заказывал конспекты лекций своим бедным товарищам и сдавал экзамены при помощи различных махинаций и взяток. К нам он ходил только из любопытства. С нами у него не было да и не могло быть ни общих вкусов, ни идей.
Разбогатев, его отец скупал по дешевке картины. Вилли нас презирал, сюда он приходил для того, чтобы покуражиться над нами, заставить нас почувствовать разницу между нами и им. Он никогда не напивался пьяным и с отвращением смотрел на того из нас, с кем это случалось… Что же касается наших бесконечных споров, то он никогда в них не участвовал, с удовольствием присутствуя при них, для того чтобы двумя-тремя словами, действующими как ушат холодной воды, поддеть кого-нибудь из нас.
Мы все с трудом его переносили, но особенно неистово ненавидел его Клейн. Напиваясь, он высказывал ему все, что у него накопилось на сердце, а Мортье, бледнея, слушал его, сжимая губы. Самым искренним из нас, без сомнения, был Клейн и еще Лекок Д'Арневиль. Их связывала братская привязанность. У обоих было тяжелое детство, обоих воспитали бедные матери. Оба метили высоко, и у обоих было чрезмерно уязвимое самолюбие.
Чтобы иметь возможность посещать академию, Клейн вынужден был работать на стройке маляром. Лекок переписывал лекции, давал уроки французского языка студентам-иностранцам.
Морис Беллуар глухим голосом продолжал:
— Впоследствии мне доводилось слышать в гостиных, среди собравшегося там веселого общества, шутливо задаваемый вопрос: «Могли бы вы при той или иной ситуации убить человека?» У нас тоже не раз обсуждался этот вопрос. Незадолго до Рождества кто-то из нас прочел в отделе хроники газеты «Монд» о каком-то таинственном убийстве. В этот день шел снег. Забравшись с ногами на диван, мы пылко обсуждали тему: «Что стоит человеческая жизнь». Одни говорили, что человек — это не что иное, как плесень на земной коре, другие — что жалость это не что иное, как болезнь. Что большие животные пожирают мелких, а люди поедают и тех, и других.
После нескольких бутылок вина мы серьезно занялись обсуждением морального права человека на убийство. Мы находились в том состоянии, когда теоретически уже все позволено.
Мы чувствовали себя на краю пропасти, умирая от страха при одной мысли о возможности убийства, но, скрывая это друг от друга, хвастались своей жестокостью и храбростью. Мы играли с огнем, шутили со смертью, которую призывали и которая, казалось, витала между нами.
Кажется, Ван Дамм, он в детстве пел в церковном хоре, запел заупокойную молитву. Мы подхватили ее хором. В эту ночь никто не был убит. В четыре часа утра я благополучно перелез через забор и вернулся домой.
Когда мы собрались на другой день, Клйен вернулся к этой теме: «Как вы думаете, трудно убить человека?» Несмотря на то что мы давно уже все протрезвели, нам не захотелось отступать, и мы утвердительно ответили: «Конечно, нет».
Наступил Сочельник. Каждый принес свою долю выпивки в еды. Пили, пели. К полуночи все были вдребезги пьяны. Мы вывернули карманы и тянули жребий, кому идти еще за вином. И вот в этот момент появился Вилли Мортье — в смокинге, в белоснежной крахмальной рубашке, которая, казалось, излучает свет, розовый, надушенный. Он объяснил нам, что удрал с великосветского бала.
«Сходи за вином», — крикнул ему Клейн.
«Ты пьян, мой друг, я пришел сюда, чтобы пожать вам руки».
«Ты хочешь сказать, поиздеваться над нами».
Никто из нас не мог даже представить, что случится потом. У Клейна стало страшное лицо. Он был без галстука, волосы в беспорядке, по лбу струился пот.
«Ты пьян, как свинья, Клейн».
«Отлично, пусть я свинья, но я приказываю тебе сходить за вином».
Мне кажется, что в этот момент Вилли испугался. Он был не так уж глуп.
«Не могу сказать, что у вас здесь очень весело. Там, откуда я пришел, было намного веселее».
«Я приказал тебе идти за вином», — сверкая глазами, прервал его Клейн, подойдя к нему вплотную.
В углу кто-то спорил о теории Канта, кто-то плакал, проклиная жизнь, утверждая, что она бессмысленна.
Мы все были настолько не в своей тарелке, что не заметили, как Клейн, подскочив к Мортье, ударил его чем-то в грудь… Кровь забила фонтаном… Вилли широко отрыл рот.
