— Никто не приходил?
Это игра, у которой есть свои правила, и они день ото дня совершенствуют эти правила.
— Нет. Никто.
— И звонков не было?
— Не было.
Он убежден: этот тон нужен ей, чтобы скрыть замешательство, заполнить словами тишину, которая ее угнетает. Раньше у нее не было этой беспричинной говорливости.
От нечего делать он идет за ней в кухню, смотрит, как она раскладывает в холодильнике покупки, и все время выискивает у нее на лице следы переживаний.
— Кого ты встретила? — спрашивает он в конце концов, глядя в сторону.
— Ей-Богу, никого.
— Как так? В десять утра в бакалее ни одной живой души?
— Я имею в виду — никого из тех, о ком стоит рассказывать. Просто не обратила внимания, кто там был.
— И ни с кем не поговорила?
Это палка о двух концах. Ей это ясно. Он и сам знает.
В этом и заключается щекотливость положения. Признайся жена, что ни с кем не перемолвилась, он решит, что ей стыдно или что люди ее сторонятся. А если она с кем-нибудь говорила, почему не признаться в этом сразу же, не ответить прямо?
— Встретила я, к примеру, Люсиль Руни. На будущей неделе муж ее возвращается.
— А где он?
— В Чикаго, ты же знаешь. Начальство отправило его в Чикаго еще три месяца тому назад.
— Она ничего такого не говорила?
— Говорила, как рада, что он приезжает, и если его опять пошлют, она поедет вместе с ним.
— Про меня был разговор?
— Ни слова.
— Это все?
— Видела я миссис Скарборо, но только кивнула ей издали.
— Почему? Потому что она сплетница?
— Да нет. Просто она была в другом конце магазина, а я не хотела пропускать очередь к мяснику.
Кристина отвечает невозмутимо, без малейшего нетерпения. Он даже начинает злиться именно на эту ее мягкость. Он надеется, что рано или поздно она выдаст себя какой-нибудь вспышкой. Остается думать, что она относится к нему как к больному. Или знает больше, чем говорит, о том, что против него затевается? Он не страдает манией преследования, у него нет навязчивых идей.
Просто он начинает кое-что понимать. Еще в субботу утром у него появились подозрения против нее. Она как раз вернулась из магазина. Дорога была очень скользкая, поэтому он высматривал ее в окно. Впервые. По крайней мере осознанно — впервые. Спенсер подумал, что надо бы выйти и помочь ей донести покупки. Она еще не заметила его и не знала, что он здесь, потому что это было впервые; закрывая машину, она вдруг уставилась на дом, на какую-то точку возле дверей, и Эшби показалось, что Кристина как-то вздрогнула, побледнела и на мгновение замерла, словно пытаясь взять себя в руки. Потом она подняла взгляд и увидела мужа; на губах у нее тотчас проступила какая-то машинальная улыбка, и с этой улыбкой она вошла в дом.
— Что это ты увидела?
— Я?
— Да, ты.
— Когда?
— Сию минуту, когда смотрела на дом.
— Что я могла увидеть?
— Тебе что-нибудь сказали?
— Да нет. С какой стати? Кто и что мог мне сказать?
— Ты вроде бы удивилась, даже вздрогнула.
— От холода, может быть? Я включила в машине отопление, а когда открыла дверцу, стало холодно.
Это не правда. Спенсер еще раньше видел, как на то же самое место глазела служанка Кацев. Он не обратил внимания, решил, что девушка загляделась на какую-нибудь приблудную кошку. Теперь это совпадение его поразило. Кристина пыталась его удержать, но он выскочил — без шапки, без пальто, даже сапоги не надел и чуть не поскользнулся на ступенях. И увидел. На угловом камне, справа от двери, на самом виду, было выведено дегтем огромное «У». Кисть брызгалась, и от этого зрелище было еще безобразнее, злее, страшнее. «Убийца», как пишут на афишах кинотеатров, вот что это значило!
Служанки из дома напротив видели. Шейла Кац, наверно, тоже. Как только были врезаны новые замки и проведена сигнализация, муж ее сразу уехал, и, странное дело, с тех пор Спенсер больше ее не видел. Не видел ее лица. Не замечал ее у окна. Разве что изредка мелькнет ее профиль, покажется силуэт и тут же растает в глубине комнаты. Может быть, Кац запретил ей глядеть из окна и появляться на виду? Он опасался, выходит, именно его, Эшби? Предостерегал жену насчет соседа?
Накануне, то есть в пятницу, старый м-р Холлоуэй сделал одно открытие. Во второй половине дня он опять заглянул к Эшби, как бы по дороге, и посидел немного в гостиной, разглагольствуя все больше не о деле, а о погоде да о поезде, потерпевшем накануне крушение в штате Мичиган. Потом он встал и, вздохнув, сказал:
— Пожалуй, загляну еще на несколько минут к мисс Шерман, если позволите. Это у меня как навязчивая идея, не правда ли? Мне все кажется, что я наткнусь на улику, мимо которой мы до сих пор проходили.
Он просидел там долго, молча и, по-видимому, неподвижно, поскольку из комнаты не доносилось ни звука; в конце концов Эшби вернулся к себе в закуток. Кристина гладила в кухне. Повсюду в доме горел свет.
С тех пор как Спенсер приехал из школы, он не притрагивался ни к токарному станку, ни к верстаку, на котором столярничал. Раньше он мечтал о нескольких свободных днях, чтобы приняться за какую-нибудь трудоемкую вещь, а теперь, когда с утра до вечера нечем заняться, ему это и в голову не приходит. Вся его деятельность свелась к тому, что он стал прибирать на полках и в ящиках. Кроме того, он начал наносить на бумагу кое-какие заметки: имена, обрывки фраз, схематические рисунки, понятные ему одному, а может быть, он и сам их толком не понимал. У него накопилось уже несколько таких листков. Некоторые он порвал, но сперва перенес с них кое-какие записи.
В дверь постучали, и он сразу крикнул: «Войдите!» — потому что знал: это м-р Холлоуэй, и хотел его увидеть еще раз; по установившейся уже традиции он заранее приготовил два стакана — Садитесь. Я уж боялся, вдруг вы ушли не попрощавшись — меня бы это огорчило.
Он разлил по стаканам виски, бросил лед и стал наливать содовую, поглядывая на лицо старика, чтобы знать, когда будет довольно.
— Благодарю. Хватит. Представьте себе, как это ни странно, я не ошибся.
М-р Холлоуэй со стаканом в руке расположился, вытянув ноги, в старом кожаном кресле, оно было такое домашнее, такое покойное, словно старые шлепанцы.
— Я с самого начала, сам не понимая толком почему, чувствовал, что эта история меня чем-то задевает. Помнится, я вам говорил, что, по всей видимости, мы никогда не докопаемся до разгадки. Сегодня я смотрю на дело немногим оптимистичнее, и все же по меньшей мере одну деталь я вытащил на свет Божий. Видите ли, я был совершенно уверен, что эта комната еще, так сказать, чревата открытиями.
Со вздохом он извлек из жилетного кармана какой-то небольшой предмет и выложил его на стол перед хозяином дома; он не поглядел на Спенсера, не добавил ни слова в объяснение, а уставился на свой стакан и медленно отхлебнул виски. Предмет на столе оказался ключом, одним из трех ключей от дома.
— Ваш ключ у вас, не так ли? У вашей жены свой ключ. Третий был у Беллы Шерман, его-то я и нашел, — проговорил наконец полицейский.
Эшби и бровью не повел. С какой стати ему беспокоиться? Скрывать ему нечего, бояться нечего. Его смутило лишь то, как старательно Холлоуэй отводит глаза, — он не понимал, как ему теперь держаться. Похоже, найденный ключ усугубляет подозрения, направленные против него?
— Знаете, где я его нашел?
— Вы же сказали — в спальне.
— Мне казалось, в прошлые разы я искал повсюду.
С другой стороны, специалисты, подчиненные лейтенанта Эверелла, тоже полагали, что обшарили каждый уголок.
И вот только что сижу я посреди комнаты и вдруг замечаю, что на этажерке между книг всунута черная сумочка. Вам она знакома?
— Знакома. У Беллы было две: замшевая, та, которую вы мне сейчас показываете, она носила ее только на выход, и другая, кожаная, на каждый день.
— Ну так вот! Ключ лежал в черной сумочке.
Эшби подумал о показаниях м-с Кац. Холлоуэй прочел это по его лицу. Наверняка это он и имел в виду, когда обронил:
— Любопытно, не правда ли?
— Вы забываете, что она не утверждала, будто видела, что именно Белла передала тому человеку, — заспорил Эшби. Может быть, зря? — Если я правильно запомнил, она только высказала предположение, что это мог быть ключ. Она даже не ручалась, что девушка была именно Беллой Шерман.
— Знаю. Может, это была и она, но вещь, которую она передала, никак не могла быть этим ключом. Кстати, вы знаете, с какой сумочкой Белла ходила в тот вечер?
Спенсер искренне ответил, что не знает. Он и впрямь не знал. Он понимал, как это важно. Ему ничто не мешало солгать. От него не укрылось, что, с тех-пор как м-р Холлоуэй вошел в закуток, он смотрит на Спенсера не так, как раньше: во взгляде его читается сострадание.
— Вы убеждены, не так ли, что не открывали ей дверь, когда она вернулась около половины десятого якобы из кино?
— Я не выходил из этой комнаты. Я удивился, когда заметил ее на верхней ступеньке лестницы.
