Это был почтенного вида человек, слабого сложения, который, не ожидая вопросов, начал взволнованно объяснять:
— Это уже второй раз! Неделю тому назад мое бедное дитя пыталось отравиться. Какой ужас! Я готов отдать ради нее последнюю каплю крови! «Я не хочу жить, я не хочу жить!» — вот все, что она отвечает на вопросы. Боже, как это ужасно! И почему, по какой причине?
— Да, почему? — спросил Ренин. — Расстроенный брак?
— Да, верно!.. Бедная девочка так впечатлительна…
Ренин прервал его и стал предлагать ему вопросы:
— Будем методичны. Мадемуазель Женевьева была невестой?
Господин Эймар не уклонился от ответа и сказал:
— Да. С весны. В Ницце на Пасху мы познакомились с Жаном-Луи д'Ормивалем. Когда мы вернулись в Париж, этот молодой человек, живущий обычно с матерью и теткой в деревне, приехал сюда и поселился вблизи нас. Обрученные виделись ежедневно. Сознаюсь вам, Жан-Луи Вобуа мне был не очень симпатичен.
— Простите, — заметил Ренин, — вы называли его сейчас Жаном-Луи д'Ормивалем.
— Это тоже его фамилия.
— У него их, значит, две.
— Я не знаю. Тут какая-то загадка.
— Под каким именем он вам представился?
— Жана-Луи д'Ормиваля.
— А Жан-Луи Вобуа?
— Так он был представлен моей дочери одним господином, знавшим его. Впрочем, это не так важно — Вобуа или д'Ормиваль! Моя дочь его обожала. Казалось, он также питал к ней пламенную страсть. Этим летом на берегу моря они всегда были вместе. И вот вдруг месяц тому назад, когда Жан-Луи поехал к матери и тетке, моя дочь получила следующее письмо:
«Женевьева! Непреодолимые препятствия мешают нашему счастью. С полным отчаянием я от него отказываюсь. Я вас так же безумно люблю, как и прежде. Прощайте! Простите меня».
Через несколько дней после получения этого письма моя дочь совершила первую попытку к самоубийству.
— Почему этот разрыв? Новая любовь? Старая связь?
— Нет, не думаю. Но в жизни Жана-Луи какая-то тайна, вернее, целый ряд тайн и загадок, которые его преследуют. Лицо его всегда, даже в минуты любви, выражает грусть, тоску, бесконечную печаль. Точно что-то гложет его сердце.
— Ваше впечатление нашло подтверждения?.. А по поводу двойной фамилии вы его не расспрашивали?
— Да, два раза. В первый раз он мне ответил, что тетку его звали Вобуа, а мать д'Ормиваль.
— А во второй?
— Противоположное. Он заговорил о своей матери Вобуа и тетке д'Ормиваль. Я сказал об этом. Он покраснел, а я не настаивал.
— Живет он далеко от Парижа?
— В Бретани… Замок д'Эльсевен, в восьми километрах от Кархэ.
Ренин слегка задумался и затем сказал несчастному отцу:
— Я не хочу беспокоить вашу дочь. Но скажите ей следующее: «Женевьева, тот господин, который спас тебя, ручается честью, что через три дня он приведет твоего жениха. Напиши Жану-Луи несколько слов, которые этот господин ему передаст».
Старик был ошеломлен. Он пробормотал:
— Вы могли бы?.. Моя бедная девочка была бы спасена!.. Она была бы так счастлива!
И он добавил тихим голосом, в котором чувствовался стыд:
— О! Умоляю, действуйте скорее. Поведение моей дочери заставляет меня предполагать, что она нарушила свою девичью честь…
— Молчите, — прервал его Ренин, — есть слова, которые не следует говорить.
…В тот же вечер Ренин и Гортензия поездом отправились в Бретань.
В десять часов утра они прибыли в Кархэ, откуда отправились дальше автомобилем, который им одолжил один из местных жителей.
— Вы несколько бледны, дорогой друг, — сказал со смехом Ренин Гортензии, когда они остановились перед парком д'Эльсевена.
— Признаться, — проговорила она, — эта история и меня сильно взволновала. Девушка, которая два раза покушается на самоубийство… Какая храбрость!.. Я боюсь…
— Чего вы боитесь?
— Я боюсь, что вам это дело не удастся. Разве вы не беспокоитесь за его исход?
— Дорогой друг, — ответил он, — я вас, вероятно, удивлю, если скажу, что мне страшно весело.
— Почему?
— Я и сам не знаю. По-моему, вся эта история, которая вас так волнует, имеет комический характер. Д'Ормиваль… Вобуа!.. Пахнет стариной. Будьте покойны.
Они прошли через главный вход. Там стояли две башенки, одна с инициалами госпожи д'Ормиваль, а другая — госпожи Вобуа. От каждой из них шли дорожки направо и налево среди кустарников и буковых деревьев.
Главная же аллея вела к низкому некрасивому тяжелому зданию. Это здание было снабжено двумя уродливыми флигелями, к которым вели каждая из упомянутых дорожек. Налево жила, очевидно, госпожа д'Ормиваль, а правое крыло занимала госпожа Вобуа.
Звук голосов остановил Гортензию и Ренина. Они стали прислушиваться. Из окна нижнего этажа, по стенам которого вились дикий виноград и розы, доносились резкие, неприятные крики спорящих.
— Нам идти дальше нельзя, — сказала Гортензия, — это будет неловко.
— Напротив, — прошептал Ренин, — в подобных случаях нескромность является обязанностью. Мы же ведь явились сюда, чтобы кое-что узнать. Пойдемте прямо, тогда спорящие нас не заметят.
Спор разгорался. Когда они приблизились к окну, они увидели двух старых дам, которые, грозя кулаком, кричали одна на другую.
Они находились в обширной столовой, где стоял накрытый обеденный стол. За столом сидел с газетой и трубкой в зубах молодой человек, вероятно, Жан-Луи, не обращавший внимания на мегер.
Одна из них, худая и высокая, была одета в зеленоватое шелковое платье. Ее белокурые локоны не соответствовали старому и увядшему лицу. Другая, еще более тощая, но совсем маленькая, была в пестром ситцевом халате. Ее накрашенное лицо дышало злобой.
— Тварь вы, вот что! — кричала она. — Вы злюка и еще воровка!
— Я — воровка? — завопила другая.
— А история с уткой в десять франков? Это разве не воровство?
— Молчите, негодяйка! Кто у меня слямзил пятьдесят франков? Господи, и жить с такой мерзавкой!
Тогда другая вскочила как ужаленная и бросилась к молодому человеку:
— И ты, Жан, позволяешь этой сволочи д'Ормиваль меня оскорблять?
На это высокая со злобой возразила:
— «Сволочь»! Ты слышишь, Луи? Вот тебе твоя Вобуа с лицом и манерами старой кокотки! Да заставь же ее замолчать.
Вдруг Жан-Луи ударил кулаком по столу и закричал:
— Оставьте меня в покое, старые дуры!
Тогда они повернулись к нему и вдвоем принялись осыпать его бранью:
— Подлец… лицемер… лгун!.. Негодный сын… сын прохвоста и сам прохвост!..
Оскорбления так и сыпались на молодого человека. Он заткнул пальцами уши и стал обнаруживать признаки явного нетерпения, как человек, доведенный до белого каления.
Ренин прошептал:
— Что я вам говорил? В Париже — драма, а здесь — комедия. Войдем.
— В разгар ссоры? — запротестовала молодая женщина.
— Именно.
— Однако…
— Дорогой друг, мы здесь не для того, чтобы шпионить, но для того, чтобы действовать. Мы сбросим с них маски и лучше узнаем их.
Решительными шагами он прошел к двери, открыл ее и вошел в комнату в сопровождении Гортензии.
Их появление произвело целый переполох. Обе женщины замолчали, красные от бешенства. Жан-Луи побледнел и встал.
Пользуясь общей суматохой, Ренин заговорил:
— Позвольте представиться: князь Ренин… Госпожа Даниель… мы друзья мадемуазель Женевьевы Эймар и прибыли сюда с поручением от нее… Вот письмо, которое вам адресовано.
Жан-Луи окончательно смутился, как только было произнесено имя Женевьевы. Не зная, что делать, и желая быть любезным по примеру Ренина, он забормотал:
— Госпожа д'Ормиваль, моя мать… Госпожа Вобуа, моя мать…
Последовало довольно продолжительное молчание. Ренин поклонился. Гортензия не знала, которой из матерей протянуть сначала руку. Но обе старухи одновременно попытались схватить письмо, которое держал князь, с возгласами:
— Мадемуазель Эймар!.. Какая наглая!.. Какая дерзкая!
Тогда Жан-Луи, к которому вернулось самообладание, схватил одну старуху и выставил ее в левую дверь, а другую — в правую. Потом он вернулся к посетителям, распечатал письмо и вполголоса прочитал: «Жан-Луи, я вас прошу принять подателя этого письма. Имейте к нему доверие. Я люблю вас. Женевьева».
Это был довольно неуклюжий молодой человек с загорелым лицом, худым и костистым. На этом лице, как отметил отец Женевьевы, действительно отражалось какое-то сильное душевное страдание и отчаяние. Это страдание отражалось в каждой черточке, а особенно в глазах, полных безысходной грусти.
Он несколько раз повторил имя Женевьевы, рассеянно оглядываясь кругом. Казалось, он не знал, как держать себя. Было видно, что он готов объясниться, но не находил нужных слов. Он был совершенно смущен и выбит, так сказать, из седла.
Ренин понял, что противник его легко сдается. Он так упорно боролся в течение нескольких месяцев и так, видимо, устал, что неспособен был защищаться. Особенно теперь, когда проникли в его ужасную домашнюю обстановку.
