– Школа была так себе, скорее любительская, – пояснил адвокат. – Руководил ей такой талантливый чудак, который не мог найти места получше. Ему удалось выжать скромное финансирование из муниципалитета, где слово «культура» всегда произносили с большой буквы. Во время войны все, разумеется, кончилось и школа умерла естественной смертью.
– Вы хорошо ориентируетесь. Вероятно, уже предприняли какие-то шаги?
Адвокат рассмеялся.
– С вашей подачи. А наш неподражаемый мистер Кук добавил столько подробностей, сколько сумел добыть.
Рэй на минуту задумался.
– А это не слишком рискованно? Если есть кто-то, кто не хочет, чтобы мы о нем узнали, для него это могло стать предостережением.
– Верно. Но, как я уже говорил, нам выгоднее вынудить его появиться на свет.
– До известной степени я с вами согласен. Но это рискованно, правда? Для меня и для моей семьи.
В черных глазах Рива сверкнула молния.
– Вы можете в любой момент выйти из игры, если вам это не нравится.
– Так, значит, вы намерены продолжать?
Адвокат утвердительно кивнул.
– И в глубочайшей тайне, – сказал он. – Может быть вас заинтересует, что тот бездарный мазила, давний приятель, или точнее, один из давних приятелей Френсис Клементс, живет недалеко от вас, в районе Уимблдона. Я дам вам его адрес. Вполне возможно, что он случайно встретил мисс Траб, когда та ехала на работу, и узнал ее. Возможно, и она его припомнила...
– Шантаж! – воскликнул Рэй. – Шантаж мог быть причиной ее попытки самоубийства! Нет, – тут же поправился он, – это не было самоубийством! Слишком многое говорит против этого.
– Разве что она не вполне нормальна...
– Она не больна психически, – настаивал Рэй. – Она так же нормальна, как вы и я.
– Раз уж о ней зашла речь, – заметил адвокат, – то, полагаю, вам нужно уведомить инспектора Брауна о ее неожиданном и довольно загадочном появлении в вашем саду.
Рэй сделал это в тот же день. Инспектор Браун дружелюбно посмотрел на него.
– Вы правы, – сказал он. – Вполне правдоподобно, что это была именно она. В то утро она была у доктора Эверетта, как говорила знакомая вашей жены. И в тот же вечер ее по собственной просьбе положили в психиатрическую больницу. Так что вы теперь можете быть спокойны.
Миссис Форд с явным облегчением восприняла известие, что мисс Траб в больнице.
– Теперь я уже не буду вам нужна, – сказала она дочери на следующее утро, когда они занимались уборкой.
– Да мы всегда рады видеть тебя у нас, – заверила ее Мевис.
– Знаю, милая. Я счастлива за тебя, за то, что тебе достался такой муж, как Рэй, – ответила миссис Форд, сердечно целуя дочь. – Она теперь под надзором, и Джой ничего не грозит, – добавила она.
– Я в этом совсем не уверена, – запротестовала Мевис. Ведь это мог быть и кто-то другой.
– Это она была тогда в саду. И вообще мне пора возвращаться домой.
Рэй рад был приезду миссис Форд, поскольку с ней Мевис чувствовала себя не так одиноко в течение дня, но жена ему нужна была для себя, и миссис Форд прекрасно это понимала. Поэтому она согласилась остаться еще на уик-энд и в понедельник утром уехала. Рэй отвез ее на вокзал.
Дом в то утро показался Мевис пустым и тихим, но был понедельник и ее ждала стирка. Скоро зашумела стиральная машина, и Мевис забыла об одиночестве, планируя покупки на следующий день. В полдень позвонила Кэрол Фрей, настаивая, чтобы она наконец пришла на чай, захватив с собой, естественно, Джой. И, конечно, разговор вертелся вокруг мисс Траб.
– Я смогу оставить у тебя Джой, если нам позволят ее навестить? – спросила Мевис.
– Что за вопрос? Можешь оставлять ее в любое время.
И тогда Мевис написала в больницу, прося на правах старой знакомой разрешения на посещение мисс Траб. Через несколько дней пришел ответ, что мисс Траб чувствует себя лучше и охотно увидится с мисс Холмс в обычное время для посещений.
Мисс Траб неторопливо расхаживала по двору клиники Флауэрфилд, погруженная в собственные мысли. Она была спокойнее, чем в тот день, когда чувство внезапной паники толкнуло ее в кабинет доктора Эверетта, но беспокойство все равно так ее и точило. Ощущала себя, словно балансируя меж двух пропастей, и одна из них грозила только ей самой. Если с Джой что-то случится – обвинят в этом ее. Давний кошмар, почти забытый за столько лет, вернулся вновь и обратил ее в бегство.
Она надеялась, что приняла достаточные меры предосторожности против обеих опасностей. С невеселой улыбкой на узких губах вспоминала, как вытаращил глаза доктор Эверетт, когда она заявила, что ее жизнь в опасности. Очень медленно и очень ласково, словно разговаривая с ребенком, он сказал, что знает – она действительно была в опасности, но разве не по ее собственной вине?
Вспомнила выражение абсолютного недоверия на его лице, когда она стала возражать, когда заявила, что это было очередное покушение на ее жизнь, при котором даже не посчитались с тем, что в доме могли находиться и другие лица, которые однако – по счастью – отсутствовали.
– А кто же, – спросил он, – мог бы покушаться на вашу жизнь?
Пришлось солгать, что она не имеет понятия, и только наблюдать, как гримаса недоверия сменяется уверенностью, что она страдает манией преследования.
Так что легко было после еще нескольких абсурдных с виду утверждений сломаться, расплакаться, заявить, что она боится за свой разум и умолять, чтобы ее направили на лечение в психиатрическую клинику. Доктор Эверетт поспешно согласился, по ее мнению, даже слишком поспешно. Ну, и вот она здесь, после недельного наблюдения переведенная в виллу, среди прочих тихих больных, и с виду даже свободная. Пока все в порядке.
Интенсивные воспоминания, переживание заново каждого минувшего эпизода ее жизни, стало привычкой, которую она довела до совершенства за время первого года заключения. Ей тогда было двадцать четыре, и казалось, что жизнь ее кончена. Потому ей казалось, что она обязана сохранить навсегда в памяти все образы и звуки прошлого, словно она вдруг оглохла и ослепла, призвать и сберечь в памяти все чувства радости и даже грусти прежней жизни, чтобы теперь, в мрачных стенах тюрьмы, вновь и вновь проигрывать каждую сцену, словно граммофонную пластинку, просматривать ее, как картину на экране, или как спектакль в театре. Ведь в каждой из этих сцен она играла главную роль и хотела исполнить ее по-настоящему, чтобы та стала верным отражением когда-то случившегося дома, в школе, с родителями, с Колином. И с Френсис.
Это имя всегда возвращалось в конце, и сразу падал занавес, представление кончалось. И потом уже не было ничего, никаких мыслей, никаких сцен, никаких событий. Только безбрежная волна отчаяния, которая заливала ее так, что она не могла перевести дыхания, из которой она выбиралась только огромным, отчаянным усилием.
За долгие годы заключения мисс Траб так привыкла к этим внутренним подъемам и спадам, что почти не замечала их, а изоляция от мира и от людей привела к тому, что она перестала испытывать потребность в разговорах и обществе. После освобождения она легче, чем ожидала, вписалась в жизнь, и была глубоко благодарна Холмсам, что те редко нарушали ее одиночество. Думала, что не могли бы относиться к ней более деликатно, даже знай они всю правду о ее жизни. Только в ту ночь, когда они ушли в гости, после того ужасного визита...
Она отказалась объяснить психиатру, кто тогда навестил ее. У нее еще не было никаких готовых планов на будущее. Ей по-прежнему приходилось бежать. Если в конце концов ей придется стать лицом к лицу и бороться, не будет иного выхода, как вовлечь во все это полицию. Но еще не сейчас. Еще нет...
– Мисс Траб согласилась увидеться с вами, – сообщил доктор Бауэр – врач, который наблюдал за ней. – К сожалению, у нас еще нет окончательного заключения по ее случаю. Она страдает легкой манией преследования, иногда бывают галлюцинации. Но в ее возрасте такие нарушения психического равновесия случаются.
– Любой бы вышел из равновесия, переживи он то же, что она, – стала защищать ее Мевис.
– Разумеется, разумеется, – поспешно поддакнул врач, стараясь показать, что и он не чужд сочувствия. – Вижу, вы хорошо ее знаете, и наверняка ничем не расстроите. Инспектор Браун мне рассказывал в общих чертах ее историю. Может быть, вы что-то можете добавить?
– Нет. Она нам ничего о себе не говорила. Ни единого слова.
– Инспектор мне рассказывал, что вы с мужем занялись ее прошлым. Он считает, что вы совершаете ошибку.
– Я думаю, – возразила Мевис. – Он не хочет, чтобы мы доказали, что они ошибались с самого начала. Но ее защитник так не считает. Он весьма оптимистично настроен. И ее шеф тоже. И хозяйка, у которой она жила, когда... когда умер ребенок.
Короче, все, кроме той женщины из бюро гражданских актов, которая считает трусостью и жульничеством то, что мисс Траб позволила сестре идти на регистрацию...
