— Господин Браун, не ждите, пока я разозлюсь.
В предчувствии решающей минуты, его охватила дрожь.
— В последний раз считаю до трех. Раз.., два…
Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, забыв, что за спиной у него самый темный угол сарая. Именно там что-то легонько треснуло, и, прежде чем Малуэн успел повернуться, ему нанесли удар по правому плечу.
Ударили чем-то тяжелым — ломом или заостренным концом молота.
— Сволочь! — рявкнул он, круто повернувшись.
Позади него стоял Браун. Во всяком случае, тот, кто был Брауном и кому во время разговора Малуэна с самим собой стоило только протянуть руку, чтобы прикоснуться к нему.
Англичанин оброс рыжей бородой. Глаза его сверкали в полутьме, кадык ходил вверх и вниз в такт горячему прерывистому дыханию.
Рука вторично занесла оружие — не молот, а крюк, которым достают крабов из-под камней и водорослей.
Малуэн инстинктивно перехватил поднятую руку, завернул ее так, что затрещали кости, и вырвал крюк.
Нервозности как не бывало. Он смотрел на скорчившегося от боли человека. Тот весь напрягся, готовясь к прыжку. Малуэн уже не думал, что это Браун да и вообще человек. Он сознавал только, что это живое существо, готовое вцепиться в него, что сейчас тела их тесно сплетутся, покатятся по земле, а пальцы постараются вцепиться в горло, выдавить глаза, выкрутить конечности.
И тогда Малуэн ударил — быстро, точно, безжалостно. Он даже не прицелился. Крюк вошел в нечто мягкое, и это нечто вскрикнуло.
Но человек еще жил. Глаза его блестели. К Малуэну потянулась рука.
— Получай! — выдохнул стрелочник и снова ударил крюком.
Каждый удар отдавался в его теле, как в тот день, когда он забил крысу каблуком. Бить пришлось раз десять: крыса хотела жить.
Он снова ощутил на лице чужое горячее дыхание, ноги его коснулась рука, пытающаяся его свалить.
— Получай! Получай!
Поверженный уже едва шевелился. Он корчился на земле. Пальцы его медленно разжались. Тело свела новая судорога, и Малуэн изготовился к удару.
Англичанин лежал ничком. Серый костюм выпачкался, изорвался. В волосах запеклась кровь. Тело застыло в жуткой неподвижности, и Малуэн, разом обессилев, упал на колени, зарыдал, потерянно вскрикнул, задрожал и затрясся в ознобе.
— Простите!.. Да скажите же что-нибудь!.. Простите!..
Я ненарочно… Вы сами знаете, я этого не хотел…
Он не решался притронуться к мертвому, глядел на приплюснутый к земле нос.
— Господин Браун!.. Господин Браун!.. Ну скажите же что-нибудь! Я схожу за врачом… Он вас вылечит…
Я верну вам чемодан… Помогу бежать…
Он повернулся к открытой двери и увидел голубой и коричневый баркасы, словно подвешенные над гладким, как небо, морем.
— Господин Браун!.. Ради всего святого… Признайтесь хотя бы, что вы начали первым… Я же принес вам есть и пить…
Он встал на колени, взял с плоскодонки бидон и, превозмогая ужас, перевернул на спину распростертое тело.
Глаза были открыты. На виске виднелась рана, точнее, дыра, настоящая дыра, как в любом другом предмете.
— Господин Браун!
Он открыл бидон, приложил горлышко ко рту англичанина и наклонил. Водка, булькая, полилась по сжатым губам, по подбородку, обтекая кадык.
— Мертв… — выдохнул Малуэн, словно человек, очнувшийся от сна.
Он поднялся, отряхнул запыленные колени, пригладил и откинул назад волосы. Дыхание наладилось не сразу. Грудь бурно поднималась и опускалась. Немного саднило горло — вероятно, от крика.
Он не помнил, плакал ли, и удивился, почувствовал, что веки покалывает. Потом нагнулся, поднял бидончик и засунул его в карман, даже не подумав допить водку.
Им овладело жуткое спокойствие, какого он еще никогда не испытывал, спокойствие, похожее на пустоту.
Он двигался, как любой другой человек, но отчетливо сознавал, что он уже не такой, как другие. Он переступил неведомую границу, но сам не знал, в какой момент это произошло.
Постепенно мысли его обретали прежнюю ясность, он чувствовал, что лицо утратило напряженность, мышцы расслаблялись, кожа стала эластичной.
Малуэн принялся наводить в сарае порядок. Рассказать об этом — не поверят. И все-таки так было! Он привел в порядок сперва одежду, потом все вокруг. В пылу схватки он не заметил, как разбросались вещи, рассыпалась груда корзин.
Оставались глаза Брауна — их надо было закрыть.
Малуэн проделал это, даже не вздрогнув от прикосновения к векам. Промолвил только:
— Вот и все.
Положив колбасу и коробки сардин в карман, он осмотрелся, удостоверился, что делать больше нечего, и уже собрался было выйти, как вдруг услышал женский голос:
— Привет, Луи!
Он шагнул к порогу и остановился в дверном проеме.
— Привет, Матильда!
— Выйдешь в море?
— Может, выйду, а может нет.
Голос Малуэна звучал как обычно. Из-за солнца он слегка зажмурился. Матильда, старуха, собиравшая крабов для продажи, проходила метрах в двадцати от него.
В руках у нее был крюк, точно такой же, как у него в сарае, она шла, согнувшись пополам под тяжестью корзины за спиной.
— Думаешь, подморозит?
— Похоже, да.
Она прошла, а он все стоял на месте, за спиной у него лежал мертвец, перед ним расстилалось море. Воздух стал так свеж, что лицо покалывало. Дул восточный ветер, и море, небо, скала напоминали внутренности раковины — так ясны и переливчаты были их тона. Вдали на баркасе под голубым парусом рыбаки выбирали сеть и бросали устриц в корзинки.
Малуэн закурил трубку и с минуту смотрел на поднимающийся вверх дымок.
Делать больше было нечего. Отныне ему вообще уже нечего будет делать. И с трубкой в зубах, ощущая боль в плече, он бездумно стоял в дверях минуту, другую, третью.
«Вот выкурю трубку и пойду», — пообещал он себе.
Он предчувствовал: ему еще предстоит многое, но об этом будет время подумать. Торопиться некуда. Это ведь касается его одного.
Прошлой ночью в застекленной будке, когда он еще был таким, как любой другой, разве что тяжелей и медлительней, у него в голове вертелись бессвязные мысли; он думал о сарае и даже представлял себе, как убьет Брауна.
Теперь все это завершилось в воображении картиной того, как он тащит в темноте труп к морю.
При этой мысли он пожимал плечами. Разве у плодов воображения есть что-нибудь общее с действительностью, с той настоящей действительностью, о которой люди даже не подозревают?
Когда он обдумывал возможность убить Брауна, он не хотел его убивать и был уверен, что не убьет, что никогда не сможет этого сделать.
И все же он убил Брауна!
Если бы только он мог сказать, почему, положив еду на лодку, сразу же не ушел? Какой демон толкал его нести всякий вздор, хныкать, угрожать, обещать, считать до трех, как мальчишка, которому хочется позлить сестру?
Никто не может ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но он-то знал, что здесь и кроется загадка.
Трубка погасла, а он все еще стоял. Свежий воздух обмывал лицо. Он послюнил и стер крошечное пятно крови на указательном пальце правой руки.
— В путь!
Матушка Матильда по-паучьи ползала на четвереньках по камням, облепленным водорослями.
Малуэн закрыл дверь на ключ и по гальке стал взбираться на крутой склон. Над всеми тремя домами курились дымки, розовеющие в солнечных лучах. Под каждым окном белели обтесанные камни. Из гавани без буксира выходил траулер, бесшумно, словно увлекаемый волнами.
«Когда траулер в гавани, всегда кажется, что он идет быстрее, чем в открытом море», — подумал Малуэн.
Перед входной дверью он очистил подошвы о скребок, потом остановился в коридоре у вешалки.
— Это ты? — спросила жена сверху.
— Да.
— Что-то запоздал ты. Я уж собиралась за тобой Анриетту послать…
Анриетта в старом платье и красных комнатных туфлях, из которых торчали голые лодыжки, была на кухне.
— Покорми-ка меня.
Малуэн не часто говорил так мягко. Он выложил на стол колбасу и сардины и тут только вспомнил, что паштет оставил на плоскодонке.
— Зачем ты это принес?
— Колбасы захотелось. Мать убирается в комнатах?
Он съел семь кружков колбасы, выпил кофе, потом попросил вина и продолжал есть. Он был голоден. Ему казалось, что с каждым глотком пустота в груди заполняется.
— О чем говорил вчера твой дядя Виктор, когда я ушел?
— У дяди Виктора — один разговор.
— Спорю, что он говорил о мехе.
— Он считает, что в нашем положении так не поступают: девушке не покупают лису, его жена дождалась своей только после замужества.
— Бедняга! — сказал Малуэн.
Хорошо, что жена наверху и оставила его наедине с дочерью.
— Покажешь мне лису? И вообще все, что я тебе вчера купил.
Не переставая есть, он пощупал мех, нашел его менее пушистым, чем показалось накануне, и на миг помрачнел.
— Как долго носится такой мех?
— Года три-четыре, если надевать только по воскресеньям. Что с тобой?
