Я не спускал глаз с лесника, когда он задавал свой последний вопрос, и вряд ли ошибусь, если скажу, что заметил на его лице гнусную, насмешливую улыбочку.
В этот момент до нас донеслись пронзительные крики. Нам даже показалось, что слышатся глухие удары, словно кого-то били, колотили изо всех сил. «Зеленый человек» встал и решительно шагнул к двери, находившейся рядом с камином, но дверь сама распахнулась, и появившийся на пороге хозяин харчевни сказал:
— Не бойтесь, господин лесник, это у моей жены зубы болят! — И он усмехнулся. — Держите, матушка Молитва, вот легкое для вашего кота. — Он протянул старухе пакет.
Старуха с жадностью схватила его и поспешно удалилась со своим неразлучным котом.
— Так вы ничего не хотите мне налить? — спросил «зеленый человек».
Папаша Матье уже не в силах был сдерживать свою неприязнь.
— Нет для вас ничего! Нет для вас ничего! Ступайте прочь!..
«Зеленый человек» невозмутимо набил свою трубку, раскурил ее и, отвесив нам поклон, вышел. Едва он успел ступить за порог, как Матье захлопнул за ним дверь и, повернувшись к нам, с налитыми кровью глазами, с пеной у рта просипел, угрожая кулаком этой двери, только закрывшейся за ненавистным ему человеком:
— Уж не знаю, кто вы есть, вы, который пришли ко мне со словами: «Теперь самое время отведать свежатинки», но если вам интересно мое мнение, я скажу: вот он, убийца! — С этими словами папаша Матье тут же покинул нас.
Вернувшись к очагу, Рультабий сказал:
— Ну а теперь пора жарить наш бифштекс. Как вы находите сидр? На мой вкус, хорош, я такой люблю.
В тот день мы больше не видели папашу Матье, гробовое молчание царило в харчевне, когда мы оттуда уходили, оставив на столе пять франков в уплату за наше пиршество.
Рультабий тут же заставил меня отмахать с милю, чтобы обойти владения профессора Станжерсона. Минут десять он простоял у начала маленькой, почерневшей от угольной пыли дорожки, проходившей мимо шалашей угольщиков, расположенных в той части леса святой Женевьевы, которая прилегает к дороге, идущей из Эпине в Корбе, сообщив мне, что убийца наверняка прошел здесь — принимая во внимание состояние его грубых башмаков, — прежде чем проник на территорию поместья и спрятался в зарослях.
— Так вы не думаете, что лесник замешан в этом деле? — спросил я.
— Посмотрим, — ответил он. — То, что говорил о нем хозяин харчевни, нисколько не волнует меня. Он говорил это со зла. И в «Донжон» я вас водил вовсе не из-за «зеленого человека».
Сказав это, Рультабий с большими предосторожностями проскользнул — и я вслед за ним — к строению возле самой ограды, служившему жилищем сторожу и его жене, арестованным в то утро. Через заднее слуховое окошко, оставшееся незакрытым, он с поразившей меня ловкостью пробрался в домик и через каких-нибудь десять минут уже вылез оттуда, сказав при этом всего два слова, которые в его устах так много означали:
— Вот черт!
Мы уже направились было в замок, когда около ворот началась непонятная суета. Прибыл какой-то экипаж, и из замка вышли встречать его. Указав на человека, выходившего из экипажа, Рультабий сказал:
— Это начальник полиции. Сейчас мы увидим, на что способен Фредерик Ларсан и чем он лучше других…
За экипажем начальника полиции следовали еще три экипажа, битком набитые журналистами, которым не терпелось проникнуть в парк. Тогда у ворот поставили двух жандармов, чтобы те никого не пускали. Начальник полиции успокоил журналистов, пообещав в тот же вечер сообщить прессе все возможные сведения — при условии, если это не повредит ходу следствия.
Глава XI, В КОТОРОЙ ФРЕДЕРИК ЛАРСАН ОБЪЯСНЯЕТ, КАКИМ ОБРАЗОМ УБИЙЦА СМОГ ВЫЙТИ ИЗ ЖЕЛТОЙ КОМНАТЫ
Средь множества бумаг, документов, мемуаров, газетных вырезок, следственных материалов относительно тайны Желтой комнаты, которыми я располагаю, есть одна любопытнейшая вещь. Это знаменитое описание допроса всех причастных к этому делу, состоявшегося в тот день после полудня в лаборатории профессора Станжерсона в присутствии начальника полиции. Свидетельством этим мы обязаны перу г-на Малена, судейского секретаря, который, подобно судебному следователю, предавался на досуге литературным трудам. Описание должно было войти в книгу под названием «Мои допросы», которая так никогда и не увидела света. Мне передал его сам секретарь вскоре после неслыханной развязки этого процесса, единственного в своем роде во всей судебной летописи.
Вот оно. Это уже не сухой перечень вопросов и ответов. Судейский секретарь нередко излагает свои личные впечатления.
Свидетельство судейского секретаря
«Вот уже час, как мы со следователем находимся в Желтой комнате вместе с подрядчиком, который, следуя планам профессора Станжерсона, строил флигель. Подрядчик пришел вместе с рабочим. Г-н де Марке велел полностью очистить стены, то есть велел рабочему снять наклеенные на них обои. Простучав их заступом и молотком, мы удостоверились, что никакого отверстия в них нет. Пол и потолок мы тоже долго исследовали, но так ничего и не нашли. Да и нечего было находить. Г-н де Марке был в полном восторге и непрестанно повторял:
— Какое дело, господин подрядчик, какое дело! Вот увидите, мы никогда не узнаем, каким образом убийце удалось выйти из этой комнаты!
Тут г-н де Марке, лицо которого буквально светилось оттого, что он ничего не мог понять, соизволил вдруг вспомнить, что долг его заключается в обратном, то есть как раз в том, чтобы стараться понять, и позвал жандармского бригадира.
— Бригадир, — сказал он, — ступайте в замок и попросите прийти ко мне сюда, в лабораторию, господина Станжерсона и господина Робера Дарзака, а также папашу Жака и велите вашим людям привести ко мне сторожа и его жену.
Через пять минут все эти лица собрались в лаборатории. Начальник полиции, который только что прибыл в Гландье, тоже пришел к нам. Я сидел за письменным столом г-на Станжерсона и уже готов был начать работать, как вдруг г-н де Марке произнес маленькую речь, столь же оригинальную, сколь и неожиданную. Он начал так:
— Господа, если вы пожелаете, то мы можем отказаться от старой, испытанной системы допросов, ибо допросы на этот раз ничего не дадут. Я не стану вызывать вас к себе по очереди, нет. Мы все останемся здесь: господин Станжерсон, господин Робер Дарзак, папаша Жак, сторож и его жена, господин начальник полиции, господин судейский секретарь и я! И пускай все мы окажемся на равных правах, пускай сторож и его жена забудут на время, что они арестованы. Мы просто, так сказать, поговорим! Я позвал вас всех сюда просто поговорить. Мы находимся на месте преступления — так о чем же нам говорить, как не о самом преступлении? Вот и поговорим о нем! Давайте поговорим! Поговорим свободно, выскажем и умные, и глупые вещи. Будем говорить все, что придет нам в голову! Будем говорить без всякого метода, ибо никакой метод нам помочь не в силах. Я обращаю горячую молитву к божественному случаю, случаю на пути нашего познания! Итак, начнем!.. — Закончив свою речь, он, проходя мимо, шепнул мне тихонько: — А? Каково? Представляете себе, какая сцена! Нет, вы только вообразите! Я сделаю из этого коротенький акт для водевиля. — И он радостно потер руки.
Я перевел взгляд на г-на Станжерсона. Надежда, которую, должно быть, пробудило в его душе последнее сообщение врачей, заявивших, что после полученных ранений мадемуазель Станжерсон может остаться в живых, не стерло с этого благородного лица следы величайшего горя.
Человек этот, который почти уже простился навек со своей дочерью, все еще не мог прийти в себя. Его голубые глаза, такие ласковые и ясные, исполнены были невыразимой печали. Мне доводилось несколько раз видеть г-на Станжерсона во время общественных церемоний. С первой встречи я был поражен его взглядом, чистым, словно взгляд ребенка, это был сказочный взгляд, возвышенный, неземной взгляд изобретателя или безумца.
Во время этих церемоний позади него или рядом с ним всегда стояла его дочь, потому что они, говорят, никогда не разлучаются, работают вместе уже долгие годы. Эта девушка, которой минуло тридцать пять лет, хотя на вид ей не дашь и тридцати, и целиком посвятившая себя науке, все еще восхищала своей царственной красотой, оставшейся безупречной, не тронутой ни единой морщинкой и не подвластной ни времени, ни любви. Кто бы мог подумать тогда, что в недалеком будущем я окажусь у ее изголовья со своей писаниной, увижу ее, можно сказать, умирающей и услышу из ее бледных уст рассказ о самом чудовищном и самом таинственном преступлении, о котором мне когда-либо доводилось слышать за время моей службы? Кто бы мог подумать, что я окажусь — вот как сегодня, например, — перед лицом отчаявшегося отца, безуспешно пытающегося дознаться, каким образом убийца его дочери мог ускользнуть от него? К чему же в таком случае подвижническая работа в глухом уединении темных лесов, если и это не может уберечь от великих бедствий, которые ставят человека на край жизни и смерти и уготованных обычно тем, кто подвержен городским страстям[7]?
