Ознакомительная версия.
— А Харри?
— Похоже, Бероун впустил его. Может, нашел спящим на крыльце. Говорят, Харри терпеть не мог находиться в помещении вместе с другими людьми. Есть свидетельство, что он собирался спать в другой комнате — в главной ризнице.
Кинастон кивнул и вернулся к привычной рутине. Дэлглиш не стал ему мешать и вышел. Пока Кинастон не закончит, ему здесь делать нечего. Наблюдая за бесцеремонным обращением с ранами на трупе, за приготовлениями к последующей хладнокровной научной жестокости, он чувствовал себя неловко, как соглядатай. Его всегда интересовало, почему этот процесс казался ему более оскорбительным и мерзким, чем само вскрытие. Может быть, потому, что слишком мало времени проходило после наступления смерти, иногда тело еще не успевало остыть. Человек суеверный мог страшиться, что дух, испущенный столь недавно, все еще витает поблизости и может разгневаться из-за надругательства над разделенной с ним, но пока еще уязвимой плотью. Дэлглиша удивило, что он чувствовал себя утомленным. Ожидалось, что усталость придет позднее, когда он будет работать по шестнадцать часов в день, и эта рано навалившаяся тяжесть, чувство истощенности физических и интеллектуальных сил оказались для него внове. Интересно, возраст начинает сказываться или это лишнее доказательство того, что дело обещает быть необычным?
Он прошел в церковь и сел на стул напротив статуи Богородицы. Гигантский неф опустел. Отец Барнс ушел домой в сопровождении полицейского констебля, предварительно с готовностью опознав кружку: Харри часто приносил ее с собой, когда ночевал на церковном крыльце. Священник искренне хотел помочь и с промокашкой — чуть ли не до рези в глазах вглядывался в нее и в конце концов сказал, что черных отпечатков, кажется, действительно не было, когда он видел ее в понедельник, но он не уверен.
Дэлглиш наслаждался выпавшими ему минутами спокойного размышления. Запах ладана сгустился, но Дэлглишу казалось, что к нему примешивается другой, тошнотворно-зловещий. И тишина не была абсолютной. За спиной у него раздавались то шаги, то голоса, спокойные, уверенные и неторопливые — это работали профессионалы. Звуки казались очень отдаленными и в то же время были различимы, как мышиная возня за плинтусом, словно какое-то тайное темное дело творилось там. Он знал, что скоро два тела будут аккуратно упакованы в пластиковые мешки, ковер тщательно свернут, чтобы сохранить улики, особенно то важное пятно высохшей крови. Вещественные доказательства, найденные на месте преступления — бритву, хлебные и сырные крошки из большой ризницы, волокна ткани с одежды Харри и ту единственную обгоревшую спичку, — разложенные по пакетам и снабженные бирками, перенесут в полицейскую машину. Ежедневник он пока оставит у себя — тот понадобится ему, когда он поедет на Камден-Хилл-сквер.
У ног Богородицы с младенцем стоял кованый железный канделябр с тремя рядами залитых воском гнезд для свечей, из которых торчали лишь черные фитили. Дэлглиш инстинктивно нащупал в кармане десятипенсовую монету и опустил в ящик для пожертвований. Она звякнула неестественно громко. Он почти ожидал, что вот-вот рядом возникнут Кейт или Массингем, молча, но с любопытством наблюдающие за нетипичным проявлением сентиментального чудачества своего шефа. К канделябру цепочкой был приделан держатель для спичек, похожий на тот, что имелся в кухне. Дэлглиш взял маленькую свечку и, чиркнув спичкой, поднес огонь к фитильку. Казалось, тот разгорался необычайно долго. Наконец язычок пламени стал ровным и прозрачным. Адам воткнул свечку в гнездо, снова сел и уставился на огонек, который, медленно гипнотизируя, погружал его в мир воспоминаний.
Это случилось чуть больше года назад, но казалось, что гораздо раньше. Они оба участвовали в семинаре по судебным приговорам в одном из университетов на севере страны — Бероун официально открывал его краткой речью, Дэлглиш представлял интересы полиции — и ехали туда на поезде в одном купе первого класса. В течение часа в начале пути Бероун со своим личным секретарем работал над документами, Дэлглиш же, тщательно изучив повестку дня, принялся перечитывать «Как мы теперь живем» Троллопа. Когда последняя папка заняла свое место в кейсе, Бероун посмотрел на него, и по его взгляду стало ясно, что ему хочется поговорить. Молодой чиновник с тактом, несомненно, сулящим ему высокий карьерный взлет, испросив у господина министра разрешения пообедать, если он ему в данный момент не нужен, исчез. И у Бероуна образовалось два свободных часа для вольной беседы.
Вспоминая о ней, Дэлглиш не переставал удивляться тогдашней откровенности своего спутника. Словно само по себе путешествие по железной дороге в старомодном уединенном купе, исключавшее опасность телефонной тирании и вторжения посетителей, когда время зримо проплывало за окном и не нужно было считать минуты, освободило обоих от осторожности, ставшей уже частью их жизни, тяжесть которой будто бы временно свалилась с их плеч. Оба они были людьми весьма замкнутыми, не нуждающимися ни в клубном мужском товариществе, ни в братстве по гольфу, ни в пабах, ни в тетеревиной охоте, — всех тех занятиях, которые большинство их коллег находят необходимыми для облегчения и поддержания своих перегруженных делами жизней.
Поначалу Бероун говорил взвинченно, потом все спокойнее и наконец — очень доверительно. От обычных светских тем — книги, последние спектакли, общие знакомые — он перешел к себе. Они сидели близко друг против друга, свободно сложив руки на коленях. Случайный пассажир, заглянув в купе, мог принять их за двух кающихся грешников в частной исповедальне, отпускающих грехи друг другу, подумал Дэлглиш. Казалось, Бероун не ждал ответной доверительности, не требовал, чтобы ему платили откровенностью за откровенность. Он говорил — Дэлглиш слушал, зная, что ни один политик не станет говорить так свободно, не будь он абсолютно уверен в скромности собеседника. Дэлглиш не мог не почувствовать себя польщенным. Он всегда уважал Бероуна, а теперь проникся к нему теплым чувством, полностью отдавая себе отчет в том, почему тот стал рассказывать о своей родне.
— Мы семья не знатная, просто старая. Мой прапрадед потерял состояние, потому что увлекся делом, к которому не имел никаких способностей, — финансами. Кто-то надоумил его, что деньги можно делать, покупая акции, когда они дешевеют, и продавая — когда дорожают. Весьма незамысловатое правило, которое потрясло его не слишком развитый ум с силой божественного откровения. С первой частью инструкции у него не возникло никаких трудностей. Проблема состояла в том, что ему ни разу не удалось выполнить вторую ее часть. У него был настоящий талант неудачника. Как и у его отца. В его случае провал был сокрушительным. Тем не менее я благодарен прапрадеду. Прежде чем потерять деньги, ему хватило ума нанять Джона Соуна для проектирования дома на Камден-Хилл-сквер. Вы ведь интересуетесь архитектурой, не так ли? Я хотел бы, чтобы вы осмотрели этот дом, когда выдастся пара свободных часов. Это минимум, который требуется. На мой взгляд, он даже интереснее, чем Музей Соуна в Линкольнз-Инн-Филдз, — думаю, этот стиль можно назвать извращенным неоклассицизмом. Мне дом весьма нравится, по крайней мере с точки зрения архитектуры. Однако не рискну оспаривать мнение, что создан он скорее для того, чтобы им восхищаться, а не жить в нем.
Дэлглиш подумал: интересно, откуда Бероуну известно о его увлечении архитектурой? Неужели он читал его стихи? Поэт может искренне не любить разговоры о своей поэзии, но мысль о том, что кто-то действительно читал его, никогда не будет ему неприятна.
И сейчас, сидя с вытянутыми ногами на стуле, слишком низком для мужчины ростом шесть футов два дюйма, вперив взгляд в язычок пламени, не колеблющийся в насыщенном запахом ладана неподвижном воздухе, он словно наяву слышал голос, звеневший от отвращения, когда Бероун объяснял ему, почему отказался от карьеры юриста.
— На редкость странные вещи оказывают влияние на то, почему и когда человек принимает подобные решения. Думаю, я убедил себя, что посылать людей в тюрьму — не то, чем бы мне хотелось заниматься до конца жизни. А всегда выступать на стороне защиты казалось слишком легким выбором. Мне никогда не удавалось притворяться, будто я действительно верю в невиновность своего клиента потому лишь, что я или мой помощник тщательно позаботились внушить ему, чтобы он ни в коем случае не признавал свою вину. Когда в третий раз видишь, как твоего подзащитного-насильника освобождают, потому что ты оказался ловчее обвинителя, теряешь вкус к подобного рода победам. Но это, пожалуй, самое простое объяснение. Думаю, ничего такого не произошло бы, не проиграй я одно важное дело, во всяком случае, для меня важное. Вы, наверное, его не помните — это дело Перси Мэтлока. Он убил любовника своей жены. Дело не было особо трудным, и мы не сомневались, что удастся переквалифицировать его в непредумышленное убийство, а это открывало массу возможностей для смягчения приговора. Но я не потрудился как следует подготовиться. Мне казалось, что в этом нет необходимости. В те времена я был весьма самонадеян. Однако дело не только в этом. В тот период я был без памяти влюблен той влюбленностью, которая представляется самым важным событием в жизни, пока она длится, зато потом оставляет в душе недоуменный вопрос: а не было ли это в некотором роде болезнью? Так или иначе, я не уделил делу должного внимания. Мэтлока признали виновным в предумышленном убийстве, и он умер в тюрьме. У него был ребенок, дочь. Приговор, вынесенный ее отцу, подорвал ту ненадежную душевную стабильность, которую ей худо-бедно удавалось поддерживать. После выхода из психиатрической клиники она связалась со мной, и я взял ее на работу. Она до сих пор служит домохозяйкой у моей матери. Не думаю, что она могла бы работать где-нибудь еще, бедная девочка. Таким образом, я живу рядом с постоянным и неотступным напоминанием о собственном безрассудстве и несостоятельности, что, поверьте, не украшает мою жизнь. Тот факт, что она искренне благодарна мне — предана, как принято говорить, — не облегчает дела.
Ознакомительная версия.
