Обе мисс Семафор, миссис Уайтли и женщина-врач внимательно слушали эти воспоминания, но на мистера Лоримеpa они не произвели никакого впечатления.
– Я утверждаю, — настаивал он, — что Англия — свободная страна, а все ваши идеи — отсталые.
– Уверяю вас, что княгиня Гатцова из высшего общества придерживается другого мнения, как и моя дорогая подруга, бывшая императрица Франции, — возразила миссис Дюмареск с величественным видом. — Впрочем, оставим это. В дипломатии мы избегаем тех вопросов, относительно которых наш собственный опыт не сходится с опытом других, и в таком случае прийти к согласию едва ли возможно.
В тоне миссис Дюмареск появилась сдержанная язвительность, а в манере мистера Лоримера — воинственное упорство, и это заставило миролюбивую мисс Прюденс сменить тему разговора.
– Бедная императрица, — воскликнула она, — как мне ее жалко!
– О, если бы вы видели ее во всем блеске! Вы были в Париже перед войной? — не унималась миссис Дюмареск.
– Вы едва ли можете ожидать, чтобы моя сестра помнила довоенный Париж, дорогая миссис Дюмареск, — холодно вступилась старшая мисс Семафор. — Это было много лет назад, Прюденс тогда была еще совсем ребенком.
Миссис Дюмареск, хитро улыбнувшись, заметила:
– В дипломатических кругах не принято выражать открытое недоверие к чужим высказываниям. Ну так вот, в давние времена, когда мы жили в Париже, — невозмутимо продолжала она, — я была очень дружна с милой императрицей. Как-то раз, увидев меня в окно, она спросила у своего адъютанта: «Кто та дама, что только что проехала мимо? На ней такой прекрасный туалет!» — «О, ваше величество, разве вы ее не узнали? Это мадам Дюмареск!» В тот же вечер мы встретились на балу у испанского посланника, и императрица милостиво подошла ко мне. «Представьте себе, милая мадам Дюмареск, — сказала она, — представьте себе, я не узнала вас сегодня! Вы так долго отсутствовали… Позвольте мне поздравить вас с прелестным туалетом, который был на вас сегодня утром!»
Рассказ, очевидно, произвел впечатление: медицинская дама на другом конце стола, одержимая чисто американским интересом к высшему свету, резко оборвала животрепещущую историю о какой-то ампутации и слушала во все уши.
– Императрица была женщиной красивой, но, кажется, она вышла замуж уже немолодой, — задумчиво заметила старшая мисс Семафор.
– Нет, что вы! Ей было лет двадцать девять, но некоторые, правда, утверждали, что тридцать два.
– Что за важность? — вступился учтивый мистер Дюмареск. — Всякой красивой женщине столько лет, на сколько она выглядит.
Мисс Прюденс вздохнула. Она тщательно осматривала перед обедом свое лицо и обнаружила новую морщинку. Ее поразила мысль о том, что она не казалась уже такой молодой, какой себя ощущала, однако она старательно делала вид, что двадцать восемь, а тем более тридцать два года у нее еще впереди.
– Стареть! Как это, должно быть, ужасно! — жеманно произнесла миссис Уайтли.
– Теперь существует так много средств для поддержания молодости и красоты, что всякая леди без труда может выглядеть на столько лет, на сколько захочет, — сказала миссис Дюмареск.
– Но пользоваться косметикой — это гнусно! — с жаром воскликнула мисс Семафор. — Что касается меня, то я никогда не могла понять, как можно пудриться и румяниться.
Благовоспитанность не входила в число добродетелей мистера Лоримера, впрочем, в пансионах принято говорить друг другу такие вещи, которые вправе говорить только родственники.
– Краска для волос, — сказал он, пристально взглянув на голову Прюденс Семафор, — очень вредна. В сущности, даже хуже всего. В газетах писали об одном ужасном случае: женщина покрасила волосы в черный цвет, а на следующий день умерла. Мгновенное размягчение мозга, говорят. Жидкость всосалась.
Очевидность намека придала соль рассказу. Медицинская дама, гордая своей цветущей внешностью, не нуждавшейся в косметике, расплылась в улыбке, однако не могла удержаться от замечания, что такой болезни, как мгновенное размягчение мозга, не существует.
Миссис Дюмареск, памятуя о своем дипломатическом воспитании, приняла вид столь серьезный, что и ребенок догадался бы: что-то не ладно. Августа Семафор пробормотала:
– Как ужасно!
Она одна ничего не поняла. Прюденс сердито посмотрела на мистера Лоримера.
– Э-э, что такое? — промямлил майор Джонс.
Но тут миссис Уилькокс встала, и по ее сигналу дамы выплыли из комнаты, оставив мужчин курить сигары и сплетничать.
II
Вечер в пансионе и важное письмо
У всех пансионов есть одна общая черта: они сближают людей, ничем не связанных между собой. Дом номер 37 на Биконсфильд в Южном Кенсингтоне не был исключением. По большей части его населяли женщины — вдовы и дочери людей, имевших какую-нибудь профессию. Там также проживало несколько бездетных супругов и несколько — впрочем, очень немного — холостяков — или старых, или необычайно молодых. Некоторые жильцы были со связями, некоторые с состоянием, но все необыкновенно скучны, и лишь немногие благочестивы. Почти все постояльцы втайне ставили себя выше других. Они являлись своеобразным образцом британского филистерства и наглядно демонстрировали низкий интеллектуальный уровень рядового обывателя.
За неимением занятий и каких-либо интересов жильцы с удовольствием предавались обсуждению друг друга: мужчины толпились в курительной комнате, дамы собирались в гостиной. Между этими группами был вооруженный нейтралитет. Тот или та, кто отваживался вторгнуться во владения противника, считались или дерзкими, или невоспитанными. Все вместе, тридцать пять человек, собирались только за обедом, соседей за столом определял случай.
Девушки, проживавшие в этом доме, проводили время невесело. Бедняжки! У них не было ни поклонников, ни интересов, ни общества, ни будущего, ни доходов, нуждавшихся в управлении. Когда они переставали быть новоприбывшими, мужчины, не годившиеся, впрочем, в женихи, начинали обходить их вниманием. К девушкам относились с небрежностью более обидной, чем нелюбезность, и тонко давали понять, что они не могут рассчитывать на то обращение, которое выпало бы на их долю, если бы они жили у себя дома, с родными. Более пожилые дамы, в особенности мисс Августа Семафор, очень строго смотрели за приличиями.
Иногда какая-нибудь бойкая вдова или разбитная девушка на время нарушала скучное однообразие. Тогда кружились головы, устраивались танцы, игры с фантами. Но такие блестящие метеоры быстро пропадали с небосклона: их пребывание в пансионе обычно заканчивалось каким-нибудь неприятным эпизодом, после которого их просили удалиться. И следующие за тем скучные дни становилась еще заметнее.
В самой тихой домашней обстановке не бывает однообразия равного тому, что порой водворяется в пансионах. Может быть, дома никто и не ожидает ничего особенного, но, когда живешь с посторонними людьми, чувствуешь какое-то беспокойство, кажется, будто что-то должно произойти. Нередко случаются периоды уныния, затягивающиеся порой на несколько месяцев, и тогда жизнь кажется пустой. В такие времена попытки найти какое-нибудь развлечение оказываются тщетными, все предложения встречают холодный прием, так что активисты в отчаянии отказываются от своих затей.
Дом номер 37 в настоящее время переживал именно такой период. Темы для разговоров, как уже было сказано выше, иссякли и за неимением какого-нибудь частного или общественного интереса заменились случайным обменом банальностей. Смелый флирт со стороны какой-нибудь молодой дамы или кровавое судебное дело заинтересовали бы всех, в особенности флирт, развитие которого все жильцы стали бы наблюдать и комментировать.
Свободные от всяких хозяйственных обязанностей леди, как упрямо называла их миссис Уилькокс, проводили однообразные дни в посещении лавок, чтении романов и отдыхе. Они какое-то время дружили, но потом непременно ссорились. Как правило, они разделялись на две партии — бранивших хозяйку и не бранивших ее.
Гостиная, где они собирались по вечерам, была великолепна. Брюссельский ковер, солид— ные бархатные кресла красного цвета, которым предстояло много чего пережить, зеркала в золоченых рамах придавали комнате вид эпохи начала царствования королевы Виктории. Ничего хрупкого не было в этом салоне по той причине, что в пансионах часто что-то разбивают и никто не признает своей вины.
В тот вечер дамы, как обычно, принесли корзинки с рукоделием, газеты и романы, и все общество погрузилось в свои занятия. Все разговоры истощились, однако две-три собеседницы все еще пытались нарушать тишину, поддерживая тихий ручеек вежливых вопросов.
– Какое милое вязанье! Как это вы делаете?
– О, это новое point[4]. Я только что его разучила.
