— Мадмуазель Элен…
Девушка взглянула через плечо на Владимира, лицо ее по-прежнему ничего не выражало.
— Ваша матушка поручила мне сказать вам… Она увидела, как на набережную вышел Блини, пучки зелени торчали из его сетки.
— …она хотела бы, чтобы вы приехали к завтраку в «Мимозы». В полдень за вами придет машина…
— Это все?
Владимир надел фуражку и вышел на сходни. На середине мола он встретился с Блини, оба остановились.
— Туда собрался? — спросил Блини по-русски.
— Еще не знаю.
— Хозяйка придет?
— Может быть.
Они уже отошли довольно далеко друг от друга. Блини обернулся и крикнул, все так же по-русски:
— Если увидишь ее, попроси денег. У меня кончились. Владимир что-то буркнул, двинулся дальше, открыл дверь кафе Полита и, усевшись на диванчик у окна, отодвинул занавеску. А вице-мэр все никак не мог заставить себя пойти одеться.
— Тони утверждает, что сегодня день свечи, — сказал вице-мэр часом позже, в то время как Лили накрывала стол ковриком для игры в белот[2]. — А я помню, что в это воскресенье освящают ветки самшита.
Человек по кличке Итальянец, хоть он и был таким же французом, как остальные, нахмурил брови:
— А разве у нас сегодня не Вербное воскресенье? Эй, Полит! Тащи-ка сюда календарь…
Календаря не нашлось. Вице-мэр тасовал карты. Он наконец-то оделся, лицо его было свежевыбрито и чуть присыпано тальком.
Полит тоже привел себя в порядок и, хоть на туристов рассчитывать не приходилось, все же надел белый костюм и поварской колпак.
— Ты что же не играешь, Полит?
— Пусть меня пока немой подменит… Да я сейчас вернусь.
Он мешал в печке кочергой. Немой уселся за карточный стол и улыбался, делая понятные всем знаки.
— С чего бы стали втыкать гвозди в свечи? — спросил вице-мэр, которому эта история не давала покоя.
— Уж не знаю, а только знаю, что втыкают!
А Владимир знал. Он сидел на расстоянии двух столиков от них, поставив локти на стол, глядя на стоявшее перед ним блюдо с оливками и полупустой стакан. Он-то помнил пасхальную свечу в московской церкви, в нее втыкали черные гвозди, образуя из них крест, и воздух был насыщен ладаном и пением хора.
Время от времени он вздрагивал и бросал украдкой взгляд на опустевшую палубу яхты. Девушка ушла вниз вместе с Блини. Она, должно быть, смотрит сейчас, как Блини, по своему обыкновению, стряпает и возбужденно несет какую-то чушь.
А вдруг он вздумает открыть шкатулку? Вдруг Элен видела, что сделал Владимир? И заметила, что он вспыхнул, как человек, пойманный с поличным?
Но ведь она так его презирала! Скорее всего, девушка ни на что не обратила внимания! По всей вероятности, просто удивилась, что Владимир оказался тут, в то время как она и не слышала, как он поднялся на борт яхты.
— Вот этот и вон тот…
Для человека, не знающего, в чем дело, эти слова не имели никакого смысла. Их твердил Блини, все еще, после нескольких лет, не усвоивший толком французского языка. Он охотно брался за любую работу, требующую терпения и внимания, ему нравилось крыть лаком ялики или стряпать лакомые блюда, в особенности русские или кавказские.
Его, кстати, и прозвали-то Блини, оттого что блины удавались ему на славу.
— Вот этот, — объяснял он, — и вон тот…
Он улыбался. Красногубый рот открывался во всю ширь, зубы сверкали. Черные волосы его слегка вились, глаза были красивые, темно-карие. Но самым удивительным было то, что, уже перевалив за тридцать лет, он все еще сохранил так много детского.
Точнее говоря, он напоминал подростка-мулата. Но мулаты очень рано расстаются со своей грацией молодого зверька, с невинной веселостью, с детской нежностью.
Блини в свои тридцать пять лет был красивым и ласковым, как тринадцатилетний египтянин.
— Вот этот и вон тот… Владимир поднял голову.
— Повторим, Лили! — заказал он, оттолкнув от себя пустой стакан.
Немой засмеялся, глядя на него, и повертел пальцем у виска, показывая, что Владимир опять напьется до беспамятства.
Остальные играли в белот, кричали, шутили, с размаху швыряли карты на стол.
Владимир их даже не слышал. Он подвинул к себе валявшуюся тут газету, привезенную из Ниццы, прочитал два-три заголовка и бросил ее.
Ему было не по себе. Хотелось, чтобы все, что должно случиться, поскорее случилось и не было бы соблазна восстановить все как было.
— Мамаша Электра сегодня не придет? — поинтересовался Полит, стоя на пороге кухни.
— Вряд ли.
— Грехи замаливает?
Владимир пожал плечами. Шутка уже никого не смешила — слишком часто ее повторяли.
А мамаша Электра, как называл ее Полит, в пять часов утра была пьяна вдрызг. Ну и что такого? Теперь она спала в своей спальне, среди разбросанных как попало вещей, а ее гости бродили по вилле.
Что еще ей было делать? Вот проснется и, еле ворочая языком, тоже потребует стаканчик виски. Ну а потом…
Время от времени Владимир посматривал на игроков — каждый из них пристроил рядом с собой по рюмочке перно[3].
Дождь по-прежнему поливал белую яхту; этот бывший корабль противолодочной обороны, длинный — чуть ли не до тридцати метров, — узкий и заостренный, обошелся своей хозяйке в полмиллиона; а выходила яхта в море всего два раза в год.
Да к чему ей было выходить? Жанна Папелье, которую иные называли мамаша Электра — по имени яхты, — жила то в «Мимозах», там, высоко, в супер-Канне, то на борту. Не все ли равно, где жить? Ведь здесь и там жизнь одна и та же.
Вице-мэр обернулся, когда Владимир в третий раз потребовал виски, — на сей раз этот русский превысил обычную норму, а до полудня еще далеко!
— Что-нибудь неладно? — спросил он, не подозревая, что Владимир покраснеет, услышав такой вопрос.
…Придется пережить неприятную минуту — вот и все! Через час-другой Жанна Папелье проснется и увидит, что пропал ее бриллиант. Она мало чем дорожила, но любила это кольцо, теряла его раз в неделю и всегда находила на том самом месте, где оставила.
Каждый раз — одна и та же комедия. Она собирала гостей и слуг. На каждого поглядывала с подозрением. Кричала:
— Кто стащил мой бриллиант? Она переворачивала виллу вверх дном; обыскивала комнаты слуг и даже друзей, бранилась, угрожала, стенала:
— Если кому нужны деньги, достаточно сказать об этом мне… Но украсть у меня бриллиант! А я-то ведь всегда готова последнюю рубашку отдать, только попроси!
Она говорила правду. В «Мимозах» всегда жили человек пять-шесть, а то и десять. Друзья, отнюдь не близкие, приезжали дня на два погостить и оставались на месяц! Женщины и мужчины, но преимущественно женщины…
— Ты не захватила с собой вечернего платья и хочешь пойти в казино?.. Иди-ка сюда… Выбирай…
Она раздавала свои платья. Раздавала свои портсигары, зажигалки, сумочки. В пьяном виде она раздавала все, что попадало под руку, а придя в себя, ворчала: «Приезжают сюда, чтобы поживиться за мой счет…»
Она раздавала без счета и слугам, и всем окружающим. Всем, кроме Владимира, оттого что Владимир — это было совсем другое дело. Владимир был как бы «частицей ее самой. Владимир пил с ней. После нескольких стаканчиков Владимир плакал с ней вместе, и они полностью понимали друг друга, испытывали одинаковое отвращение ко всему окружающему и одинаковую жалость к самим себе.
— Понимаешь, Владимир, миленький ты мой… Мне с ними скучно… Но я не могу жить одна…
Напившись до бесчувствия, оба ложились в одну и ту же кровать.
— Ну скажи, что мне теперь делать с дочерью, которая свалилась мне на голову? Лучше бы оставалась она где была, верно ведь?
Жанна Папелье на своем веку выходила замуж по меньшей мере три раза. О первом муже она не говорила никогда. Со вторым познакомилась в Марокко, где он занимал важное положение и входил в состав политических деятелей, которые чуть ли не через каждые два или три года занимают министерские посты. Фамилия его была Лебланше. Что касается третьего, то он вторники проводил всегда на вилле, но в остальное время предпочитал свою квартиру в Ницце. Это был седой старик, проживший чуть ли не всю жизнь в тропиках и нередко засыпавший там, где сидел. Жена утверждала, что у него была сонная болезнь.
Владимир занимался теперь тем же, чем не так давно — вице-мэр: поглядывал на часы и думал, что пора идти на яхту обедать, но не двигался с места.
— …Вот этот и вон тот…
Не хотелось ему оказаться сейчас лицом к лицу с Блини, видеть его широкую улыбку и газельи глаза… Тем более что ему было известно: Блини наделен этим женственным очарованием из-за туберкулеза! Он это скрывал от всех, но у него под матрацем всегда была спрятана бутылочка с настойкой креозота!
Тем хуже для него!
Владимир не ревновал мадам Папелье, которую звал попросту Жанной. Дважды он заставал Блини в ее спальне и делал вид, что не заметил. Впрочем, она его не стеснялась. Не раз, встретив какого-нибудь молодого человека, она говорила Владимиру: «Надо бы его пригласить сегодня вечерком…»
